Тихая пристань (СИ) - Рогачева Анна

Машенька, увидев подарок, пискнула от восторга и прижала ее к груди.

— Спасибо, Гриша! — сказала Арина, и благодарность ее была искренней. — Ты делаешь успехи.

— Это ничего, — отмахнулся парень, краснея. — Я… я еще кое-что подметил. Эти двое, что в кабаке сидят… они не только смотрят. Они спрашивают. Про старину. Про знахарок. Про то, не было ли в округе чего… необычного. Пожар сам по себе, или болезни странные.

Арина похолодела. Они искали не только ее. Они искали следы проявления силы. Знак на сосне, светящаяся рубаха, слухи о чудесном исцелении… все это могло сложиться в картину.

— Что ты им ответил? — спросила она как можно спокойнее.

— А что я? — Гришка пожал плечами. — Говорю: от пожара дома горят, от болезней люди мрут. Какое уж тут необычное. Обычное горе. Они записали что-то в свою книжку и отпустили.

Он был прост и прям как дубовый сук. И в этой простоте была сила. Он видел мир без мистического флера. Для него чудес не существовало — была работа, горе, радость. И его восприятие было лучшим щитом.

— Молодец, Гриша, — сказала Арина. — Продолжай в том же духе. Если спросят про меня — скажи, что тетка работящая, Богу молится, и шьет ровно. Не больше.

— Так и есть, — удивился Гришка. — Чего же еще говорить-то?

Он ушел, оставив Арину с теплой куклой в руках и холодным трепетом в душе. Игра в кошки-мышки продолжалась. Но теперь у мышки была нора, полная союзников, пусть и не знающих всей правды. И у мышки было оружие — не игла, а целая, выстраданная, правдоподобная жизнь. И шов, которым она сшивала эту жизнь, становился с каждым днем все прочнее.

Она посмотрела на запад, где за лесом лежали ее прошлое, пан Гаврила, острог и таинственные коллекционеры. Потом посмотрела на восток — на свой хлев, на дымок из трубы, на детей, вспомнила про холст, ждущий превращения.

Она была нитью, вплетенной в огромное, сложное полотно. Но теперь она выбирала не только узор, но и натяжение. И была готова к тому, что однажды полотно это может потребовать от нее не просто быть частью узора, а стать той самой нитью, что выдержит всю тяжесть ткани и не порвется.

Глава 22

Лето пришло не сразу. Оно пробивалось сквозь сырую прохладу мая, как первый росток сквозь плотную корку земли — настойчиво, зелено, неумолимо. На смену грязным проталинам пришла изумрудная щетка молодой травы, а воздух, еще недавно колючий и промозглый, наполнился густым, пьянящим букетом: цветущая черемуха, смолистый сосняк, теплый пар от прогретой за день земли.

Хлев их больше не пах старым навозом и страхом. Арина, с помощью Петьки и вдохновленного Гришки, прорубила в стене маленькое окошко, затянутое бычьим пузырем. Теперь в их жилище падал солнечный зайчик, пляшущий по грубо сколоченному столу и гладивший щеку спящей Машеньки. У порога, в старой кадке, росла герань — Агафья, смягченная и озадаченная стойкостью сестры, принесла отросток «для красоты, а то будто в землянке живете».

Их жизнь обрела новый, летний ритм. Утренний подъем с первыми птицами. Петька, уже почти не мальчик, а подмастерье, уходил с Гришкой на поля — не для заработка (им платили только едой), а для обучения мужской работе и, что важнее, для слухов. Он возвращался загорелый, пахнущий солнцем,, и его отчеты были кратки и точны: «Стража уехала в соседнюю волость. Новых чужих не видели. В кабаке говорят, пан Гаврила к себе в усадьбу какого-то лекаря выписал — будто с страшную болезнь подхватил».

Арина слушала, кивала, и в ее душе, вместе с облегчением, росла тревога. Болезнь пана… Это могло быть совпадением. А могло быть следствием того самого знака на сосне, или действий Лексея, или просто карой за дурную жизнь. Мир был сложен, и причинно-следственные связи в нем напоминали не прямую дорогу, а переплетение корней.

Машенька же расцвела, как тот самый одуванчик у их порога. С куклой Гриши она не расставалась, назвав ее «Сестричкой». Она уже не просто сортировала нитки, а пыталась, насупив лобик, «шить» травинкой на тряпице, подражая матери. И иногда, когда Арина была особенно погружена в работу, ощущая каждое волокно ткани, девочка подходила и молча клала свою маленькую ладонь ей на руку. И странное дело — от этого прикосновения внутреннее напряжение спадало, а игла будто сама находила верный путь. Машенька, сама того не ведая, была живым, теплым щитом для материнской силы, не давая ей сжечь себя изнутри.

Однажды, в один из тех редких, совсем летних дней, когда жар уже висел в воздухе, но еще не давил, они втроем пошли в лес за земляничным листом и первой черемшой. Лес встретил их не враждебной тишиной, а праздничным гомоном: звенели комары, перекликались птицы, шуршали в траве ящерицы. Солнечные пятна, пробиваясь сквозь кружево листвы, танцевали на земле.

Машенька, отпущенная на волю, бежала впереди, разговаривая с «Сестричкой» и указывая на каждый цветок.

— Мама, смотри, кашка! А вон — заячья травка! Петька, не топчи, она же живая!

Петька, с лукошком за спиной, терпеливо обходил указанные сестрой растения, но его взгляд был прикован к верхушкам сосен.

— Мам, — сказал он, остановившись. — Смотри вон на ту, кривую. Гнездо, кажись, ястребиное. Если осенью птенцы будут, можно попробовать… для охоты…

Он говорил о ловчей птице, о чем-то неслыханном для простого крестьянского парня. Но в его голосе звучала не пустая мечта, а расчет. Он мыслил уже не как ребенок, а как хозяин, планирующий будущее.

— Об этом погодя, — улыбнулась Арина, срывая душистый лист смородины. — Сначала — крыша над головой, которая не течет. Потом — соколы.

— А у нас будет своя крыша? — спросила Машенька, подбегая и хватая мать за подол. — Не в хлеву, а настоящая? С окошком на солнышко и лавочкой у двери?

Вопрос висел в воздухе, простой и страшный своей грандиозностью. Своя изба. Свой порог. Не по милости Агафьи, не в качестве беженцев, а как полноправные, отдельные люди.

Арина опустилась на корточки, глядя в сияющие глаза дочери.

— Хочешь свой дом, ласточка?

— Хочу! — Машенька захлопала в ладоши. — Чтобы у меня своя кроватка была! И чтобы Петьке полка для его ножей! А тебе — большой стол, чтобы шить! А на окошке — герань, как у тети Гаши, только наша!

Петька молча слушал, но в его сжатых кулаках читалось напряжение. Он тоже хотел. Он, может быть, хотел этого больше всех — не просто кровати, а крепости. Места, которое будет их и только их, которое он сможет охранять и обустраивать.

— Своя изба… — протянула Арина, глядя сквозь деревья на солнечную поляну. — Это не просто бревна и крыша, детки. Это — труд. Недели и месяцы труда. Нужен лес. Нужны руки. Нужен… надел. Земля, на которой можно ее поставить.

— У тети Гаши земли много, — практично заметил Петька. — За хлевом — пустошь, в крапиве. Никто не пользуется.

— Это земля Степана, ее мужа, — поправила Арина. — И он вернется. Он просто опять на заработки подался.

— А если… если мы ему заплатим? — не сдавался Петька. — Я буду на него работать. Или… или мы найдем клад!

Последнее было сказано с такой детской, отчаянной верой, что Арину пронзило щемящей нежностью. Она обняла обоих, прижав к себе.

— Клад нам не нужен. Нужны руки и голова. И время. Но… — она сделала паузу, глядя на их оживленные лица. — Но если вы оба этого хотите… мы можем начать думать. Как взрослые. Мы можем присмотреть место. Можем потихоньку, по палке, заготавливать дрова — на берегу реки валежник хороший лежит. Можем… могу я брать заказы не только едой, а копейкой. Медной. И мы заведем глиняную кубышку, будем класть туда каждую заработанную копеечку. На гвозди. На коноплю для пеньки. На окошко со стеклом.

Она говорила о неслыханной роскоши — стеклянное окно! Но она говорила не для того, чтобы обмануть. Она рисовала план . Цель. И дети, слушая, замирали, впитывая каждое слово. Их мечта из воздушного замка превращалась в список задач. Это было страшно и захватывающе.

— Я буду лучше работать! — выпалил Петька. — Буду браться за любую работу! И рыбу ловить — продавать!