Тихая пристань (СИ) - Рогачева Анна

— А вон, гляди, с той стороны трухлявый клин торчит. Его выбить — и бревно само покатится, будто обрадовалось.

Так и вышло. Когда Петька выбил трухлявый клин, бревно с облегченным вздохом (или это скрипнула соседняя балка?) отделилось от сруба и покорно легло на подготовленные катки. Первая победа. Материальная и философская.

Стройка их будущей избы стала лучшим прикрытием и тренировкой. Кто будет подозревать в ведьме или беглянке женщину, день за днем покрывающуюся строительной пылью, спорящую с подростком о том, как лучше стесать паз, и сходящую с ума оттого, что все бревна оказываются разной толщины? Это была настолько обыденная, настолько нормальная́человеческая деятельность, что даже самый подозрительный ум должен был расслабиться.

К ним, конечно, приходили смотреть. Сначала из чистого любопытства. Бабы качали головами: «Вона, одиночка с дитём избу рушить вздумала. Без мужика-то!». Но Арина действовала по плану. Она не отмалчивалась, а наоборот — заводила разговоры. Жаловалась на те самые бревна. Просила совета, как лучше конопатить щели. И незаметно, в виде платы за совет, предлагала свои услуги: «Ой, Марья, спасибо, что подсказала! Да я тебе за это рукавицы новые свяжу, у меня шерсть завалялась».

Так, бревно за бревном, они не только разбирали баню, но и встраивались в местную экономику взаимопомощи. Петька, чьи растущие мускулы и смекалка стали легендой, получил предложение помочь перекрыть крышу соседу — в обмен на несколько старых, но целых гвоздей и полдня работы его лошади для перевозки самых тяжелых плах.

Однажды на стройплощадку (а именно так Арина мысленно называла этот клочок земли) пожаловал неожиданный гость — дед Архип, древний, как холм, плотник, который, как все думали, уже ничего не видит и только бурчит себе под нос у церковной паперти. Он пришел, опираясь на клюку, и долго молча наблюдал, как Петька, язык на сторону, вырубает чашу в очередном бревне.

— Мальчонка, — проскрипел дед наконец. — Ты чашу-то рубишь, как будто мясо в горшке режешь. Дерево не мясо. У него волокно. Его вдоль волокна вести надо, ласково. Давай сюда топор.

Петька, покраснев, подал. Дед Архип, чьи руки тряслись, взял топор, и произошло чудо. Дрожь исчезла. Топор в его руках стал продолжением воли. Несколько точных, легких ударов — и идеальная чаша готова.

— Вот так, — сказал дед, возвращая топор. — Умная работа силы не требует. Глупая — потратит все, а толку ноль.

И с тех пор он стал их негласным консультантом. Каждый день он приходил, садился на одно и то же бревно, бурчал, критиковал, но всегда давал бесценный совет. Арина платила ему горячей похлебкой и… вниманием. Она слушала его бесконечные рассказы о том, как сто лет назад ставили дома без единого гвоздя. И в этих рассказах была не просто ностальгия, а свод законов, по которым жил деревянный мир.

— Ты, бабенка, странная, — как-то сказал он ей, причмокивая пустыми деснами над тарелкой. — Руки у тебя тонкие, а в глазах — упрямство бревна хорошего. И слушаешь ты меня не из вежливости, а будто в умную книгу глядишь.

— Умная книга, дедушка, — улыбнулась Арина. — Только буквы в ней — сучки да слои.

Он фыркнул, но было видно, что польщен.

Тем временем, их глиняная кубышка начала потихоньку тяжелеть. Не только от медяков за шитье. Однажды к Арине пришла жена старосты с просьбой — перешить поношенную, но дорогую городскую шаль на две хороших косынки для дочерей. Арина сделала это так искусно, что шов был практически невидим, а края обшила тончайшим кружевным узелком, которому научилась, разглядывая старые работы в доме попадьи. В уплату она, скрепя сердце, попросила не еду, а двадцать копеек серебром. И получила.

— Стратегический резерв, — объяснила она детям, опуская монеты в кубышку под их восхищенными взглядами. — На черный день. Или на стекло для окошка. Одно дело — мечтать, другое — иметь план «Б», припрятанный в глиняном горшке под половицей.

Но мир за пределами их стройки не дремал. Слухи, которые приносил Петька, становились тревожнее. Пан Гаврила, оказывается, не просто болел. Он метался. То объявлял новые поблажки, то, наоборот, ужесточал требования. По селу прокатился слух, что он написал донос в губернию на самого себя (вернее, на мнимых врагов, которые его «околдовали»). Это был признак отчаяния и паранойи. Опасно.

— Он ищет виноватого, — мрачно сказала Арина Агафье. — И пока не нашел Лексея и не поймал меня, будет хвататься за любого. Нужно, чтобы наша стройка стала самым скучным, самым неинтересным событием в округе.

И она придумала ход. Когда к ним приходили любопытные, она начинала жаловаться. Не на судьбу, а на бытовые трудности. С упоением и красочными деталями.

— Ой, Матрена, и не спрашивай! Это бревно-то вон, третье от угла, — оно, представь, на полвершка короче! Пришлось клин из березы вырезать, вся работа встала! Да я, кажись, все пальцы себе исцарапала! Ну, как твой Федя, подагра не мучает?

Она говорила о стройке так, как другие говорят о ревматизме или неурожае капусты, — как о неизбежной, утомительной напасти. И это работало! К ней начинали относиться не как к загадочной беглянке, а как к своей, несчастной Арине, которой «не повезло с мужем, а теперь еще и с бревнами». Ее история обрастала такими житейскими, такими скучными подробностями, что любой сыщик уснул бы на третьей минуте расспросов.

Однажды, уже ближе к вечеру, когда они с Петькой отмечали, что наконец-то выровняли первый венец будущего дома, к ним подошел Гришка. Лицо у него было серьезное.

— Тетя Арина, — сказал он. — В кабаке те двое… они уехали. Вчера.

— Ура! — выдохнул Петька.

— Не совсем, — покачал головой Гришка. — Я подслушал, как они с хозяином говорили. Один, в очках, говорил: «Объект, видимо, переместился или залег глубоко. Докладывать будем, что след ушел в сторону губернского города. А здесь… здесь просто деревня. Ничего примечательного».

Арина почувствовала, как камень с души катится, но застревает на полпути.

— А второй? Тот, что молчал?

— Тот… тот наливал себе вина, смотрел в окно на нашу улицу, и сказал одну фразу, — Гришка нахмурился, стараясь вспомнить дословно. — Сказал: «Тишь да гладь. Слишком уж гладь. Как на болоте перед грозой».

И он уехал, ни на кого не глядя.

Это была не победа. Это было перемирие. Они решили, что здесь пусто. Но тот, молчаливый, почувствовал неестественность этого покоя. Он ушел, но оставил за собой дверь приоткрытой. Для возможного возвращения.

— Значит, — сказала Арина, глядя на их первый, кривоватый, но бесконечно дорогой венец избы, — наша тишь должна быть не как на болоте, а как… как в хорошем, прочном амбаре. Полном зерна. Обыденная, здоровая, скучная тишь. Продолжаем работу, господа строители. У нас план: к первым заморозкам — под крышу. И чтобы наша изба была настолько обычной, настолько правильной, что даже призраку не пришло бы в голову в ней поселиться.

Она взяла в руки топор, чтобы помочь Петьке подогнать следующее бревно. Солнце клонилось к закату, окрашивая их стройплощадку в золотой цвет. Было тяжело. Было страшно. Но было и смешно. Потому что вся эта грандиозная стратегия выживания, вся эта игра в кошки-мышки с таинственными силами, упиралась в простую, дурацкую проблему: как сделать так, чтобы бревно с хитрым сучком легло в паз, не перекосив всю стену.

Арина поймала себя на том, что улыбается. Улыбается, стоя по колено в щепках, с мозолью на ладони и с тайной, способной привлечь внимание могущественных врагов. В этой абсурдности была своя, железная логика. Жизнь, в конечном счете, состояла не из великих битв, а из умения правильно рубить чаши и вовремя отвлекать любопытных соседок разговорами о подагре. И этому, как выяснилось, тоже нужно было учиться. Методично, терпеливо, бревно за бревном.

Глава 24

Лето ударило по-настоящему. Не ласковым теплом, а удушливой, липкой жарой, что пригибала к земле траву и высасывала все соки из людей. Воздух над их стройплощадкой колыхался, как над раскаленной сковородой, а смола на свежеструганных бревнах плавилась и тянулась янтарными нитями. Работа замедлилась. Даже Петька, чья энергия казалась неиссякаемой, двигался теперь словно в горячем сиропе, а по лицу его постоянно струился соленый пот.