Мулен Руж - Ла Мюр Пьер

Но главное – теперь у него появилась возможность бывать в «Эли».

«Элизе-Монмартр», или просто «Эли», как любовно называли его завсегдатаи, был старым и обшарпанным танцевальным залом – дешевым, шумным и веселым. Подобно фонтану на площади Пигаль, у которого собирались натурщицы, или заброшенным ветряным мельницам, что стояли, широко раскинув давно замершие лопасти, «Эли» стал частью местного пейзажа, одним из пережитков старых времен, когда Монмартр считался отдаленной деревенькой, пристанищем столичных головорезов, проституток и прочей шпаны, оценившей по достоинству уединенное месторасположение и отсутствие полиции.

На протяжении целого столетия «Эли» оставался исключительно местным заведением, зависевшим только от здешних покровителей и не имевшим никаких связей со столичными кафе. Современная молодежь Монмартра по-прежнему наведывалась сюда, чтобы потанцевать, поскандалить и пропустить порцию-другую глинтвейна, который разносили в выщербленных чашках официанты в рубашках с закатанными рукавами. Смех и шелест кринолинов все еще отдавались гулким эхом под темными сводами. Замысловатые инициалы и пронзенные стрелами сердца, вырезанные на дубовых столах, затерлись от времени, но все еще напоминали о давних идиллиях. Это место населяли призраки прошлого, но это были добрые, всепрощающие призраки.

Для юных прачек, белошвеек и натурщиц, главных завсегдатаев данного заведения, «Эли» стал не только местом развлечения – это был рай, где всегда играла музыка и где всего за несколько су можно было на время забыть об убогих буднях и танцевать без устали, заглушая гложущую сердце тоску. Там они чувствовали себя как дома, где можно позволить себе любую шалость, ибо царившая в «Эли» непринужденная атмосфера не предполагала никаких запретов, и, что бы они ни вытворяли в «Эли», это никого не касалось. Порядок в кафе поддерживал – увы, безуспешно, – папаша Пюдэ, робкий плешивый старичок.

В «Эли» Анри пил вино, тайком делал наброски, наблюдал, как веселятся его друзья, и всякий раз, встречаясь с ними глазами, махал, тем самым показывая, что и он хорошо проводит время. Иногда папаша Пюдэ подсаживался к нему за столик и, потягивая горячее вино, обстоятельно рассказывал о своих невзгодах.

– У этих девиц с Монмартра, скажу я вам, порядочности не больше, чем у уличных кошек! Еще их матери и бабки приходили сюда и занимались любовью под столами, вот и эти теперь считают, что могут делать все, что в голову взбредет. В уборных и по углам вытворяют такое, что, ей-богу, волосы становятся дыбом! Куда мир катится? А тут еще этот, свинья из Дюфора, – он ткнул пальцем в дирижера, – сочинил злосчастный канкан. Так публика совсем от рук отбилась. Девчонки просто сходят с ума, когда слышат эту музыку. Знаете, что они делают? Тайком пробираются в уборную и снимают панталоны, вот так. А потом пускаются в пляс, высоко подкидывая ножки и выставляя на всеобщее обозрение свои прелести. Ужас! Уж можете мне поверить – даже целый полк ангелов с огненными мечами не смог бы навести порядок в этом притоне!

В «Эли» Анри также впервые увидел Ла Гулю, с которой часто танцевал Рашу, выделывая замысловатые па и отчаянно импровизируя. Это была светловолосая восемнадцатилетняя прачка, широколицая и коренастая. Она укладывала белокурые волосы в высокий шиньон, торчащий на макушке наподобие поднятого большого пальца. Ее речь состояла по большей части из взрывов смеха и непристойных замечаний вперемежку с грубыми словечками жаргона, который был в ходу у коренных обитателей Монмартра. Однако в танцах Ла Гулю не было равных. Она славилась потрясающим чувством ритма и фривольностью движений, отличающими ее от других исполнительниц канкана. Анри находил Ла Гулю очаровательной, для него она была наглядным примером прачки Монмартра, которая после десяти часов тяжелейшей работы, когда целый день приходится надрываться над чанами с грязным бельем, отдает кровавым трудом заработанные деньги, чтобы вечером прийти в «Эли», несколько часов порезвиться в обществе друзей и закончить вечер канканом – самым изнурительным танцем изо всех когда-либо придуманных людьми.

В перерывах между танцами друзья Анри возвращались за стол. Утирая пот с разгоряченных лиц, они раскуривали трубки, залпом осушали стаканы с глинтвейном, болтали, флиртовали, целовали партнерш, которые, кокетливо хихикая и слабо протестуя, делали вид, что хотят освободиться из объятий. Колени прижимались к коленям, руки шарили под столом. То и дело слышался приглушенный шепот: «Нет, не надо, дорогой. Не здесь…» При первых же тактах музыки они выпархивали из-за стола и мгновенно растворялись в толпе танцующих.

Оставшись в одиночестве, Анри развлекал себя наблюдением за танцующими парами. В мерцающей полутьме, при свете тусклых газовых светильников, старый танцзал был словно объят янтарной дымкой, из которой то и дело выпархивали кружащиеся пары и через миг снова бесследно исчезали. Мужчины – по большей части это были мелкие воришки и начинающие сутенеры – танцевали с деланым безразличием, как тогда было модно, небрежно зажав сигарету в уголке тонких губ, щеголяя сюртуками, закрученными усиками и залихватски сдвинув кепи, из-под которых выбивались напомаженные локоны. А вот девчонки, напротив, всем телом льнули к партнерам, крепко обнимали их, жмурясь от удовольствия, забыв обо всем на свете, наслаждаясь каждым мгновением.

Там же, в «Эли», Анри познакомился с длиннющим худощавым господином средних лет. Если считать от верха цилиндра до носков сверкающих черных штиблетов, то в нем было, пожалуй, никак не меньше восьми футов. Звали его Жан Реноден, но на Монмартре он был известен как Валентин Бескостный. Этот зажиточный скромный холостяк, привыкший к одиночеству, с виду напоминал восставшего из могилы мертвеца. Но у него была безумная страсть – танцы. Каждый день, незадолго до полуночи, он уходил из дома и несся по темным пустынным улицам в «Эли», где танцевал канкан – обычно с Ла Гулю, после чего стремительно исчезал.

Анри не замечал времени. Он радовался уже тому, что может просто находиться в этом людном, шумном месте, наблюдать за танцующими, делать зарисовки, потягивать вино, смеяться и шутить с друзьями. А незадолго до полуночи раздавался оглушительный звон медных тарелок, сопровождаемый длинной барабанной дробью. Канкан!

И тут же зрители вскакивали из-за столов и бросались занимать места вокруг каждой пары танцующих. Партнеры уже стояли друг напротив друга, замерев в напряженном ожидании: девицы приподнимали подолы юбок, мужчины держали ладони наготове, словно собирались аплодировать. Оркестр взрывался разъяренным галопом, и в тот же самый момент танцующие приходили в движение. Девицы подскакивали, отчаянно задирая подолы, а мужчины в такт музыке делали шажки назад и вперед, хлопая в ладоши, ударяя себя по бедрам, приседая на корточки, снова поднимаясь и кривляясь самым неподобающим образом, то и дело принимая самые непристойные позы, не забывая при этом громкими возгласами подбадривать партнерш.

Растрепанная, сверкающая глазами Ла Гулю являла собой настоящий ураган, она задирала юбки выше головы, лихо вскидывала обтянутые черными чулками ножки и извивалась всем телом, словно хотела выскользнуть из тесной блузки. Пот ручьями струился по ее лицу, упругие груди выпирали из-под блузки, а под белой кожей бедер играли мускулы. Дирижер на возвышении все ускорял и ускорял темп. Коллективное безумие овладевало танцующими, зрителями, музыкантами, и казалось, что старые стены вот-вот закачаются и рухнут. Стоял невообразимый шум: хлопанье множества рук, громкий стук каблуков, крики танцующих мужчин, непристойные замечания зрителей, оглушительный грохот меди.

Темп ускорялся, танцовщицы все быстрее исполняли пируэты. Мужчины извивались всем телом, хлопая себя локтями по бокам, били ладонями по коленям. Девицы, поддавшись всеобщей истерии, жмурясь от восторга или, наоборот, уставившись в пространство остекленелым взглядом, прыгали на одной ноге, задрав выше головы вторую и удерживая ее за лодыжку, открывая тем самым на всеобщее обозрение самые интимные части тела. Эта фигура называлась «гитара», высший пилотаж канкана. Наконец, при заключительном аккорде, сопровождаемом оглушительным грохотом меди, танцоры словно по команде валились на пол, безвольно раскинув ноги и руки, словно сломанные марионетки.