Устал рождаться и умирать - Янь Мо

Куда бы он ни отправлялся с проверкой, обхождение мне выказывали самое высокое: намешивали самый лучший корм, поили чистой ключевой водой, расчесывали костяным гребешком, насыпали на ровном месте мелкого белого песка, чтобы я мог покататься вволю. Народ знал: такое отношение к ослу уездного очень приятно ему самому. Подольститься ко мне, как говорится, развеять выпущенные мной, ослом, газы  [82], было все равно что прогнуться перед моим седоком. Славный малый был этот уездный, предпочитал передвигаться на осле, а не на машине. Во-первых, экономия бензина, во‑вторых, ему часто приходилось инспектировать места добычи железной руды в горах, а туда можно добраться если не на осле, то лишь пешком. Но я, конечно, понимал, что главной причиной его отношения ко мне была глубокая привязанность к нашему брату, укоренившаяся в нем за долгие годы торговли ослами. У некоторых мужчин глаза загораются при виде красотки, а уездный начинал потирать руки, завидев доброго осла. Неудивительно, что его расположение завоевал я – и копыта белоснежные, и по уму человеку не уступлю.

С тех пор как на мне стал ездить начальник уезда, потеряла всякий смысл и уздечка. Благодаря уездному упрямый, кусачий осел со скверной репутацией за короткий срок превратился в безропотного и послушного, умного и сообразительного – просто чудо. Секретарь уездного, малый по фамилии Фань, как-то сфотографировал начальника, когда он верхом на мне инспектировал рудник, написал небольшую статью и отправил в провинциальную  [83] газету, где ее опубликовали на видном месте.

Однажды во время путешествий с уездным я встретил Лань Ляня. Он спускался по узкой горной тропинке с двумя корзинами железной руды на коромысле, а мы поднимались в гору. Завидев меня, Лань Лянь скинул коромысло, куски руды высыпались и покатились вниз по склону.

– Ты что творишь? – рассердился уездный. – Руда на вес золота, нельзя терять ни куска! Полезай вниз и доставай.

Лань Лянь, по всей видимости, не слышал ни слова из сказанного. С горящими глазами он подбежал и обнял меня за шею:

– Черныш, Черныш, дружище, наконец-то я нашел тебя…

Уездный узнал в Лань Ляне моего бывшего хозяина, обернулся к секретарю Фаню, который сопровождал нас на дохлой кляче, и знаком предложил разобраться. Тот все понял, соскочил с лошади и оттащил Лань Ляня в сторону:

– Ты что? Это же осел начальника уезда.

– Это мой осел, мой Черныш. Он с рождения остался без матери, моя жена выкормила его рисовой каткой. Он у нас в семье самое дорогое.

– Пусть он действительно ваш, но, если бы не начальник уезда, его давно бы уже пристрелили и съели. Теперь он на ответственной работе, возит начальника, экономит стране издержки на использование джипа. Уездный начальник без него как без рук, и ты должен радоваться, что твой осел играет такую важную роль.

– Какое мне дело, – не сдавался Лань Лянь. – Осел мой, и я забираю его домой.

– Лань Лянь, дружище, – вмешался уездный, – времена нынче чрезвычайные, и этот осел, который по горам ходит как по равнине, оказывает мне немалую помощь. Так что давай считать, что я взял его у тебя на время. Когда большой скачок закончится, сразу верну. А за время аренды власти выплатят тебе соответствующую компенсацию.

Лань Лянь собирался сказать что-то еще, но к нему подошел ганьбу из народной коммуны, оттеснил на обочину и прошипел:

– Ты, мать твою, чисто пес в паланкине, не ценишь доброго отношения. То, что начальник уезда ездит на твоем осле, – это удача, какая выпадает раз в три поколения.

Уездный поднял руку, чтобы прекратить его грубости:

– Вот что, Лань Лянь, ты человек с характером, я тебя уважаю, но и досадую. Как начальник уезда выражаю надежду, что ты вскоре вступишь в кооператив вместе со своим ослом и больше не будешь идти наперекор движению истории.

Ганьбу отпихнул Лань Ляня с дороги, чтобы освободить путь уездному, то есть мне. Я видел, с каким выражением лица смотрел на меня Лань Лянь, и мне стало стыдно. «Не считается ли это предательством хозяина ради сильных мира сего?» – думал я. Словно угадав мои мысли, уездный похлопал меня по голове, успокаивая:

– Давай, белокопытка, поспешай. Возя меня, ты вносишь больший вклад, нежели следуя за Лань Лянем. Рано или поздно он вступит в народную коммуну, а после этого ты станешь коллективным достоянием. Разве не справедливо, когда руководитель уезда ездит по делам на осле народной коммуны?

Как говорится, за чрезмерной радостью следует печаль, и все, достигающее предела, неизбежно обращается вспять. Вечером через пять дней после моей встречи с хозяином мы возвращались с уездным домой после поездки на рудник на Вонюшань – Горе Возлежащего Буйвола. На горной дороге передо мной неожиданно выбежал дикий кролик. От испуга я отскочил, неловко угодил правым передним копытом в щель между камнями и завалился на бок. Упал и уездный, ударившись головой о каменный выступ. Обливаясь кровью, он потерял сознание. Секретарь кликнул людей и велел нести его вниз. Несколько крестьян пытались вызволить меня, но копыто провалилось очень глубоко, и его было не вытащить. Они принялись с силой толкать меня, тянуть. В каменном капкане хрустнуло, от страшной боли я тоже лишился чувств, а придя в себя, увидел, что правое копыто вместе с венчиком осталось меж камней, а кровь из ноги уже залила большую часть дороги. Охваченный горем, я понял, что больше ни на что не годен. Не только уездный, даже мой хозяин не станет кормить осла, который не может работать. И ждет меня в будущем длинный нож мясника. Перережут горло, а когда вытечет кровь, сдерут шкуру, раскромсают, приготовят вкусные блюда, и прямой путь людям в желудки… Лучше уж покончить с жизнью самому, чем ждать, когда тебя зарежут. Я покосился на обрывистый горный склон за краем дороги, на укутанную дымкой деревню, взревел и, собравшись с силами, стал перекатываться в ту сторону. Но меня остановил надрывный крик Лань Ляня.

Хозяин бежал в гору. Весь мокрый от пота, колени в крови: видать, спотыкался и падал. Увидев мое печальное состояние, он громко разрыдался:

– Эх, Черныш мой, Черныш…

Он обнял меня за шею, а подошедшие помочь крестьяне подняли мне хвост, подвинули задние ноги, и я с трудом поднялся. Но стоило коснуться культей земли, как пронзила невыносимая боль. По телу побежали ручейки пота, и я снова рухнул на землю, как ветхая стена.

– Все, инвалид, никуда не годен, – как бы с сочувствием рассудил один из крестьян. – Но переживать не стоит, осел в теле, продашь мясникам – немалые деньги выручишь.

– Что ты мелешь, мать твою! – разозлился Лань Лянь. – А если бы отец твой ногу поранил, ты бы его тоже к мясникам потащил?

На миг все вокруг замерли, а тот же крестьянин взъярился:

– Ты что, тудыть тебя, говоришь? Осел этот тебе отец родной, что ли? – и засучив рукава, пошел на Лань Ляня.

Но один из приятелей потянул его в сторону:

– Будет, будет, не стоит с этим сумасшедшим связываться. Чуть ли не единственный единоличник на весь уезд, его и уездный начальник знает и вся его канцелярия.

Все разошлись, остались лишь мы с хозяином. На небе повис изогнутый серп луны, все вокруг было исполнено печали. Изругав уездного и крестьян, хозяин скинул рубаху, располосовал ее и обмотал мне раненую ногу. Иа, иа, как больно, умереть можно… Хозяин обнял мне голову, на ухо одна за другой скатывались слезинки.

– Эх, Черныш, Черныш, старина… Ну что сказать тебе доброго? Как ты мог поверить всем этим чиновникам? Пришла беда, у них одна забота – своего спасать, а тебя взяли и бросили… Послали бы за каменотесом, чтобы продолбил эти камни, расширил щель, тогда и ногу можно было бы выручить…

Тут его будто осенило. Он отпустил мою голову, подбежал к расщелине, засунул туда руку и стал пытаться вытащить мое копыто. Со всхлипываниями и руганью, пыхтя и тяжело дыша, он все же достал его и, держа в руках, взвыл в голос. При виде блестящей, отшлифованной горными дорогами подковы слезы хлынули и у меня.