Ознакомительная версия. Доступно 82 страниц из 408
Мы добрались уже глубокой ночью, и, представьте себе, что оказалось: не пробил я ее своими снарядами, ни одним! А все же она сгорела. В броню в самой середке, выше ходовой части, врезались прямо рядышком четыре моих снаряда, сделали язвы в кулак, но броню не пробили.
Стали разбираться, влезли внутрь через задний люк и вроде поняли против того места, куда я бил, изнутри закреплены Дополнительные баки с горючим. И когда я ударил несколько Раз по одному месту, то, наверно, от силы ударов, от детонации, начался пожар.
Потому сначала и показался только слабый дым - корпус плотный, пробивного отверстия нет, дым сперва только просачивался, а потом уж факел!
Мы со Степаненко ощупали всю броню кругом и убедились, что в лоб ее не возьмешь, а в борт с близкой дистанции можно, а если попасть в это место, где баки, то можно зажечь и с дальней.
У нас, между прочим, в первый день это начальству не понравилось, когда мы стали звать новые немецкие машины "тиграми" и "пантерами" - вроде сами на себя страх наводим! Сделали замечание. Зачем это: "тигры" и "пантеры"! Называйте их по маркам: Т-5, Т-6, "фердинанд".
Но когда потом стали их жечь, то разговора про названия уже не было. "Тигр" так "тигр"! Даже складней рассказывать, что "пантеру" или "тигра" уничтожил - как будто не на фронте, а в Африке..."
Перечитывая рассказ Ерохина о его первой встрече с "фердинандом" и заново, теперь уже издалека, вглядываясь в те переломные дни, хочу напомнить, какие большие надежды связывало немецкое командование с этим первым массовым применением новых машин. "Мои солдаты! Теперь наконец у вас лучшие танки, чем у русских! - писал Гитлер в обращении к солдатам накануне битвы, на Курской дуге. - Могучий удар, который настигнет сегодняшним утром советские армии, должен потрясти их до основания. И вы должны знать, что от исхода этой битвы может зависеть все". В исторических сочинениях о Курской дуге перечислено все, в чем просчитались и что недооценили Гитлер и его генералы, приступая к своей операции "Цитадель".
С писательской точки зрения хочу заметать, что вдобавок ко всему прочему Гитлер недооценил еще и личность Ерохина, который после тягчайшего во многих отношениях, в том числе и в психологическом, первого боя пополз с риском для жизни на пиленную землю выяснять, почему же все-таки загорелся так и не пробитый его снарядами "фердинанд" и как быть с этими "фердинандами" завтра - куда, в какое место лучше их бить?
И пополз не один, а вдвоем со своим башнером Степапенко, личность которого Гитлер тоже недооценил.
В тот день, когда я говорил с Ерохиным, немцы здесь уже не наступали, но вели частый беспокоящий артиллерийский огонь по нашим коммуникациям, подходившим к Понырям. Сюда, в бригаду, мы благополучно проскочили, а о том, чем кончился этот последний день нашей поездки, есть запись в дневнике.
...Мы провели у танкистов целый день, а ночью, около 12-ти выехали обратно. Днем выбраться оттуда было нельзя. Сначала пошли пешком, потом сели в стоявший в укрытии "виллис", на котором сюда приехали. Я сел с водителем, а Халип и офицер связи, который должен был показать нам дорогу, сзади. Из укрытия выехали сначала в поле, а потом дорога пошла через довольно густой лес.
Когда, по моим расчетам, мы были уже в 3 - 4 километрах от переднего края, я велел водителю зажечь фары. Дорога была вдребезги разбита, кругом деревья, и я боялся, что мы свернем себе шею. Водитель зажег фары, и мы на большой скорости поехали через лес. Вдруг раздался тяжелый взрыв. Где-то сзади и так близко от нас, что я ощутил спиной толчок воздуха. И сейчас же второй разрыв, впереди нас, довольно далеко.
Водитель продолжал гнать машину, не гася фар, когда третий тяжелый снаряд разорвался совсем рядом. Над нами с визгом пошли осколки. Водитель затормозил и выключил фары. Но еще прежде, чем он затормозил, сидевший сзади меня Халип от удара воздухом вылетел из машины и упал на землю. Мы помогли ему вскарабкаться обратно в машину, и водитель поехал медленно в полной темноте, которая после света фар казалась совершенно непроницаемой.
Разорвался еще один снаряд, тоже довольно близко. Я приказал водителю включить фары и гнать вперед, подумав в эту секунду, что если нас засекли по свету, то теперь, независимо от того, будем мы светить или нет, начнут класть снаряды кругом. Выбираться со светом будет и быстрее, и менее рискованно.
Мы погнали машину вперед с полным светом и, очевидно, были правы: еще несколько снарядов легло позади.
Минут через сорок мы добрались до редакции армейской газеты, где оставалась наша "эмка". Офицер связи простился с нами и уехал.
В редакции все уже спали, кроме редактора, очень расстроенного какими-то своими служебными неприятностями. Он был рад нам, вытащил разведенного спирта и сковороду холодной картошки. Когда мы сели ужинать, выяснилось, что Халип есть не может: его слегка контузило и теперь подташнивало.
Редактор рассказывал о местных журналистских обидах и расспрашивал меня, кто где находится, кто что делает и кого из газетчиков я встречал в последнее время в Москве. Расспросы продолжались часа полтора, пока наш редакционный водится, спросонок заправлял машину и укладывал в нее запасные канистры и корреспондентский скарб.
Когда мы выехали, уже светало. Я решил во что бы то ни то добраться в этот же день до Москвы. Приходилось делать петлю: сначала выезжать из Курской дуги на восток, потом через Ливны к северу, затем выбираться на шоссе Орел - Тула. Ехали по выбитым дорогам, долго, безостановочно. Только два раза останавливались на минуту - на две по житейским причинам и один раз на десять минут, чтобы перекусить. И все-таки к вечеру были в Москве.
Вся поездка, начиная с отъезда из бригады Петрушина, казалась чем-то сплошным, вначале были лес и разрывы снарядов, а в конце - Ленинградское шоссе и на всякий случай натопленная Марией Акимовной колонка, ужин у себя дома, чистое белье...
Спрашивается, почему в дневнике оказалась только одна эта запись, связанная с теми днями? Наверное, потому, что все остальное, записанное в блокнотах, все, что видел и слышал, я собирался вложить в написанные по горячим следам корреспонденции. А эту запись о себе и о нашем возвращении для памяти сделал, зная заранее, что в корреспонденции ей не место.
