Томас Невинсон - Мариас Хавьер

– То есть я должен покрасить виски? Как ты? Ты ведь уже лет сто красишь свои завитки? Ладно, попижоню и я тоже…

Тупре мое замечание, хоть и прозвучавшее шутливо и беззлобно, явно не понравилось; думаю, он полагал, что его пышная кудрявая шевелюра выглядит совершенно натуральной. И он бросил на меня строгий взгляд, а потом небрежно махнул рукой, словно говоря: “Какая глупость, это ты только из зависти”.

Но я добавил:

– Вообще‐то, не думаю, что мне надо всерьез менять внешность. Я ведь никогда не работал в Испании, а значит, нет риска, что здесь меня кто‐то может узнать.

Однако Тупра тотчас покачал из стороны в сторону указательным пальцем, что означало: “Вот тут ты промахнулся, парень”. Или: “Эх, Том, ты и вправду потерял важные навыки, до чего же ты докатился”.

– Не забывай, о чем я тебе говорил. Женщина, которую мы ищем, наполовину ирландка, хотя здесь прожила всю жизнь – или большую часть жизни, – но и в Ирландии бывала часто. Там ситуация хотя и медленно, но выравнивается, во всяком случае надежда есть, в отличие от того, что происходит у вас в Стране Басков. Но пока все очень шатко, подождем, посмотрим. Если не считать омерзительных евангелистов и пресвитерианцев из DUP и ослов из PUP, люди хотят все это притормозить, даже до принятия окончательного решения. – Он имел в виду две юнионистских партии: Демократическую юнионистскую партию и Прогрессивную юнионистскую партию, первая была до идиотизма правой, а вторая – до идиотизма левой. – Три тысячи четыреста погибших – слишком много для такой маленькой территории. А сколько на счету у вашей ЭТА?

– Четверть от названного тобой числа, даже меньше, – ответил Мачимбаррена. – Но имей в виду: здесь у нас убивали представителей только одного лагеря, убивали тех, кто послушно подставлял свою шею, не решаясь отвечать по принципу око за око, и кто даже не помышлял о мести, что выглядит просто дико, если все как следует взвесить. А там оба лагеря стреляли друг в друга, к тому же свой вклад внесла и армия. А это потери не просто удваивает, а увеличивает многократно.

– Да, у нас убивают представители только одного лагеря, если не забыть некоторые исключения, – вставил я, имея в виду действия GAL в восьмидесятые годы.

– Очень редкие исключения, очень редкие, раз уж мы начали сравнивать, – возразил Хорхе, который вполне мог участвовать в тех событиях.

Однако он был отчасти прав. Преступления ЭТА совершались на протяжении тридцати лет, то есть примерно в те же годы, когда имели место кровавые противостояния в Ольстере. Члены ЭТА были амнистированы с приходом демократии – независимо от того, была на их руках кровь или нет; и они отблагодарили тем, что стали сражаться еще беспощаднее, но уже с демократией, возненавидев ее больше, чем диктатуру, и без оглядки сеяли смерть.

– Думаю, именно по этой причине, – продолжил Турпа, – никто не захочет ставить под угрозу переговоры или консультации, убив кого‐то из наших. А ты – один из наших, Том. И не только потому, что снова переходишь в актив. Мы ведь продолжаем поддерживать твою семью. Твои семьи, вернее сказать, но тебе лучше знать, на что ты тратишь собственное жалованье.

Такое напоминание мне отнюдь не понравилось. Я ведь уже дал свое согласие, и незачем было угрожать, что они лишат меня материальной поддержки. Видно, Тупра боялся, как бы я не передумал и не улизнул, еще не начав действовать, либо потом, уже с полпути. Когда мы с ним встретились в последний раз в Лондоне перед моим отъездом, он предупредил: “Мы никогда не бросаем тех, кто защищал Королевство, будь уверен. Зато отворачиваемся от любого, кто ведет себя неправильно и распускает язык, кто болтает о том, о чем болтать не следует. Запомни это, если не хочешь потерять финансовую помощь. К тому же за такие вещи можно и под суд пойти”.

А я никогда не болтал лишнего, даже Берте ничего не рассказывал, отлично помня, что до конца жизни связан Законом о государственной тайне, принятым в 1911 году и отчасти измененным в 1989‐м. Но я часто спрашивал себя: а вдруг это не было пустой угрозой и существуют более строгие требования, вдруг я обязан выполнять любые их задания, а иначе меня накажут, или я останусь на мели в возрасте, когда уже мало на что буду пригоден? А вдруг от них и вправду нельзя уйти? Единственный выход – перестать быть им полезным и нужным. И ведь я уже поверил, что добился этого, но теперь меня снова призывают в те же ряды, хотя и какими‐то скользкими путями.

– Но в Ольстере, – продолжал Тупра, – наверняка найдутся выпущенные на свободу типы, которые повесили твою фотографию на стену в качестве мишени для метания дротиков, и такие фотографии обычно ходят по рукам. Конечно, не сейчас, когда почти никто про тебя не вспоминает, а если кто и вспомнит, то считая умершим, но раньше они по рукам ходили. Трудно – и даже немыслимо – заподозрить, чтобы та женщина знала тебя в лицо, и все же лучше подстраховаться, поскольку нельзя угадать, кто и когда мог тебя сфотографировать. Или какой‐нибудь ловкач сумел нарисовать твой портрет. У нас нет достоверного описания этой женщины, ей всегда удавалось оставаться в тени. Вернее, есть одна свежая фотография – я отдал ее тебе вчера вместе с двумя другими, но нет ни одной старой. Где‐то ее снимок должен быть, как, скажем, и твой, как и любого из нас. Но нам он, к сожалению, так и не попался. К тому же она, разумеется, уже тысячу раз изменила свою внешность. И тут за дело возьмешься ты, и дело это не из легких. Она ведь не привыкла миндальничать. Если что заподозрит, запросто может тебя и убить.

Он покончил со своим десертом – “беконом с небес” [18] и закурил (тогда в ресторанах еще имелись зоны для курящих, поскольку не закончился сравнительно цивилизованный XX век).

– Я не говорю, что ты должен нацепить какой‐нибудь дурацкий парик или изображать из себя крестьянина, но и появляться там в твоем обычном виде не стоит. Особенно каким ты был до своей мнимой смерти и каким тебя могли запомнить те, кто не забывает обид. Только не старайся слишком омолаживаться. – Ему вдруг с запозданием показалась смешной шутка, которую я отпустил раньше, во всяком случае, он добавил с милой улыбкой: – Достаточно будет, если ты поучишься у меня пижонству – я ведь тоже еще могу кое‐чему научить. И я неплохой учитель. Правда, иногда против собственной воли.

Я не обманывал Мачимбаррену, когда в начале разговора заявил, что не собираюсь никого соблазнять, то есть не намерен затаскивать в постель ни одну из трех женщин, даже если какая‐нибудь полезет туда сама. Да это было бы уже и не так просто, по крайней мере для меня было бы теперь не так просто “отхерачить кого‐то”, пользуясь еще одним выражением пижона Хорхе. После ухода в отставку я, вне всякого сомнения, отчасти потерял нужную форму, но главная причина крылась в другом: при одной только мысли о подобной авантюре на меня накатывала жуткая лень. Назначать свидания, стараться выглядеть более или менее привлекательным, наряжаться, куда‐то идти и о чем‐то неспешно беседовать, исподволь – взаимно – втираться друг к другу в доверие, изображать интерес к жизни и мнениям чужой и неинтересной тебе женщины, терпеливо ее выслушивать и стараться запомнить услышанное – что тоже является одной из форм лести; быть галантным, не становясь смешным, вести атаку, не выглядя похотливым, не быть искательным, липким, напористым, правильно оценивать реакцию дамы на вроде бы случайные и естественные прикосновения, когда ты по‐дружески кладешь ей руку на плечо, заботливо обнимаешь за талию при переходе через улицу, слишком близко придвигаешь свое бедро в кинотеатре, или на концерте, или в такси… – обо всем этом мне было муторно даже думать. Не говоря уж о неизбежных поцелуях, тисканье и попытках залезть под юбку (это, разумеется, если юбка будет удобной и облегчающей такую задачу), расстегнуть молнию и пуговицы. Не говоря уж о жарком дыхании, пожирающих взглядах и раздевании – или хотя бы полураздевании – и слиянии с другим телом, чтобы доставить ему удовольствие, изображая при этом страсть, какой ее рисуют в перегретых страстью романах, либо изображая отчаяние и жгучее нетерпение, какими их показывают в самых глупых и лживых фильмах. Не говоря уж о перспективе остаться ночевать в чужой спальне или утром обнаружить даму в своей собственной, а потом завтракать в малоприятной компании, когда ночной угар уже кажется ошибкой, умопомрачением и испарился без следа, – по крайней мере, именно так чаще всего воспринимается подобное приключение в моем возрасте. К сожалению, мои сексуальные потребности снизились после того, как я вернулся в Мадрид, словно отход от активной службы расхолодил меня и в других сферах, иногда весьма неожиданных. Мне хватало эпизодических встреч с Бертой, а в те периоды, когда они прекращались, или почти прекращались, по более чем вероятной причине ее увлечения кем‐то другим, я навещал одну английскую девушку из посольства, точнее, мою подчиненную (она начала там работать незадолго до моего возвращения), которая сразу стала поглядывать на меня благосклонно, с нескрываемым любопытством и почему‐то покровительственно, хотя я был примерно вдвое старше ее. Любопытство, как я подозревал, объяснялось тем, что она была в курсе моей биографии, или до нее дошли какие‐то слухи, или ей казалась очень соблазнительной возможность внести в список своих побед самого настоящего шпиона. К тому же она принадлежала к числу молодых женщин, которые рады любому случаю подбодрить несчастных, направить на верный путь растерянных и утешить страждущих, а я, должно быть, воплощал в ее глазах все три названных типа, пока привыкал к жизни в пустоте.