Томас Невинсон - Мариас Хавьер

Сотрудники спецслужб придерживаются схожих правил, но, естественно, применительно к иным обстоятельствам. Для меня после возвращения в Мадрид было невыносимо снова начать работать в посольстве, хотя я это скрывал и притворялся, будто все меня устраивает, будто я благодарен и доволен, как если бы в промежутке ничего не произошло, как если бы не было многолетнего отсутствия, одиночества и мнимой смерти – всего того, что я делал ради предотвращения бедствий, о которых никто не узнал, так как многие действительно удалось предотвратить – они не случились, а то, что не случилось, сразу растворяется подобно кораблю в тумане, откуда ему уже никогда не выплыть.

Но сам‐то я помнил все, что сделал ради безопасности тех самых граждан, которые ничего не желают про нас знать и смотрят в нашу сторону косо. Они догадываются, что мы существуем и должны действовать, оберегать их и спасать от всплесков дикости, от врагов, посягающих на Королевство, не считаясь с неизбежными жертвами. Но люди не желают вникать в наши методы, иначе им придется, пожалуй, их осудить и возмутиться, люди, разумеется, требуют гарантий безопасности, однако таких, чтобы самим не запачкаться, а ведь запачкать может даже осведомленность. Если мы терпим неудачу, нас винят в некомпетентности или халатности, если действуем успешно – в жестокости. Или называют убийцами, но это когда случайно либо по чьей‐то оплошности становится известно, что мы действовали успешно, ибо о наших победах лучше помалкивать. И тогда те же самые граждане начинают громко кричать, что следовало поступить гуманнее и мягче – с теми, кто, будь это в их власти, выстроил бы граждан в шеренгу и одному за другим рубил бы головы, а то и взорвал бы всех скопом.

Я совершал вещи неприглядные и даже мерзкие, с точки зрения тех, кого погубил; действовал лицемерно, выуживал информацию, втирался в доверие, чтобы потом доверившихся мне предать, губил принявших меня по‐дружески или даже одаривших мимолетной и безрассудной любовью; отправлял их на долгие годы за решетку или даже обрекал на смерть, а двоих я убил собственными руками. Но это если очень и очень условно подводить итоги. На войне нет места для сетований и причитаний.

Однако, стоит остановиться, как в памяти всплывают отдельные лица и разговоры, звон сдвинутых кружек, песни, улыбки, доверчивые взгляды, дружеские речи и похлопывания по плечу, а еще – ласки, которых ты не заслужил. А еще – обнаженное тело какой‐нибудь женщины, когда она, веря, что обнимает одного из своих – будущего героя, обнимала того, кто обречет ее на страдания. И со временем тебя все больше терзает вопрос: а насколько все это было необходимо – каждый твой поступок, каждое обещание, каждая хитрая уловка и каждая ложь; и тогда душу начинают подтачивать мучительные сомнения. Ты просыпаешься среди ночи в холодном поту, на тебя накатывает приступ раскаяния, ты путаешься в паутине прошлых грехов и, как ни стараешься, не можешь из нее выбраться. И прибегаешь к единственно действенному способу – вернуться к своему прежнему я, продолжать делать то же самое, совершать те же ошибки и сражаться с отдельными мелкими врагами, поскольку они и есть воплощение врага абстрактного, который уничтожит нас, если мы не опередим его или вовремя не покараем. Ты вдруг понимаешь, что если, сделав первый шаг, сразу же свернешь не туда, то обречен и дальше идти той же кривой дорожкой.

Именно Патриция Перес Нуикс, или Пат, или Нуикс (я называл ее по‐разному в зависимости от настроения, а также места и времени наших встреч), была поначалу назначена мне в качестве связной – как когда‐то Молинью – на срок моего нового изгнания в город на северо-западе Испании, чье название лучше не упоминать. В этом городе тоже была река, как и в английском, где я скрывался много лет, еще не чувствуя себя в отставке, поскольку надеялся со дня на день вернуться на прежнюю службу. Там я завел временную семью. Теперь хотелось верить, что в испанском городе ничего подобного со мной не случится: нельзя же бросать детей по всей Европе. На это задание, по прикидке Тупры, мне предстояло потратить несколько месяцев, однако я по опыту знал, что любая операция, как правило, затягивается, осложняется, запутывается и требует гораздо больших усилий, чем думалось поначалу; в действительности наши планы никогда нельзя выполнить без сучка и задоринки, всегда возникают шероховатости.

Как я понял, Патриция Перес Нуикс, несмотря на молодость, занимала более высокую должность, чем мне казалось, а может, пользовалась куда большим доверием у Тупры или у Мачимбаррены – трудно было разобраться, кому из двоих она подчинялась. Скорее Тупре, хотя именно второй снабжал меня всем необходимым in situ [20]. Видимо, речь шла о попытке прикрыть либо CESID, у которого в тот момент руки были связаны, либо кого‐то еще, кто стоял за этой просьбой об услуге; короче, требовалось снять любые подозрения с испанских властей, сильно запачканных скандалом и судебным процессом над GAL, хотя обвиняемые действовали еще при прежнем правительстве. Тогда его возглавлял Фелипе Гонсалес, и трудно было поверить в его полную неосведомленность. На самом деле подозрения требовалось снять с любого испанца – будь то полицейский, агент спецслужб, человек военный или гражданский. Если случится что‐то особо гнусное, виноваты будут англичане – к этому и сводился весь план. Или только один англичанин, который действовал по личной инициативе, некий мстительный и упрямый англичанин, имевший свои счеты к Северной Ирландии, то есть к ИРА. Таким англичанином и назначили меня. А вскоре мне сообщили, что не исключен даже самый грязный вариант решения вопроса, хотя, отправляясь на задание, я, честно говоря, уже не слишком обманывал себя.

– Если ты не получишь весомых доказательств ее участия в терактах восемьдесят седьмого года, – сказала мне Нуикс, – и не найдешь улик для ареста на законном основании, тогда… – Фразу она не закончила.

– Но ведь шансов добыть их почти нет, – перебил я Пат, – вряд ли она стала бы столько лет хранить хоть что‐нибудь, обличающее ее. Не полная же она идиотка. В лучшем случае мне удастся точно определить, какая из трех женщин нам нужна. И что тогда? Давай договаривай.

Нуикс все еще колебалась. Мы сидели в кафе на улице Микеланджело – такие вещи лучше было обсуждать вне стен посольства, поблизости от него, но и не слишком близко, а оно в те времена располагалось на углу улиц Фернандо-эль-Санто и Монте-Эскинса, в странном здании, построенном архитекторами Брайантом и Бланко-Солером, из которых первый был бруталистом, а второй рационалистом.

Смешно было предполагать, что Пат считала себя хотя бы в чем‐то выше меня, ведь одно дело – ее забавная опека в наших нестабильных интимных отношениях и совсем другое, когда она распространяла свое покровительство на вещи, в которых я был ветераном, а она новобранцем, едва делавшим первые шаги. Мало того, я успел обойти весь мир и теперь вернулся, вернее сказать, умер во время скитаний и был похоронен. Смешно было предполагать, что она деликатничала, боясь огорчить меня, если это можно так назвать. Будто в ее глазах я был слишком чувствительным и малодушным. Хотя, наверное, именно таким многие и видят отлученного от службы агента – им кажется, будто он, не выдержав непосильного напряжения, под конец превратился в существо хлипкое и трусливое.

– В таком случае… Тебе придется позаботиться, чтобы впредь она не была опасна, то есть не продолжала спокойно жить в этом городе. Чтобы впредь никому не могла причинить вреда. – Пат произнесла это медленно, осторожно, словно боясь меня спугнуть.

Но я отлично понял, что имелось в виду:

– Да? Придется? И каким же образом? Есть ведь лишь один надежный способ… Но я не верю, что речь идет о таком способе. – Мне хотелось заставить ее выразиться без обиняков.

– Да ладно тебе, ты прекрасно знаешь, какой способ я имею в виду… По словам Тупры, тебе он отлично знаком.