Томас Невинсон - Мариас Хавьер

Я долго смотрел в живые карие глаза Пат: меня забавляла ее забота о моих чувствах, но больше встревожил неожиданный поворот дела. Не хотелось верить, что охота за той женщиной может закончиться таким образом. Кроме того, я уже не раз говорил, в каких традициях был воспитан.

– Так просто? Ты хочешь сказать, что мне придется ее убить, если я не добуду убедительных для суда доказательств? Убить женщину, которая, возможно, отказалась от террора, завела детей и уже давно ведет вполне тихую жизнь? Не слишком ли это суровое наказание?

И тут Пат осторожничать перестала и показала себя жестокой и безжалостной, хотя быть такой в молодости очень легко, поскольку молодые попросту не способны осмыслить все последствия своей жестокости и безжалостности. Вот почему фанатики обхаживают подростков и предпочитают вербовать именно их. Тупра никогда не был фанатиком, но в случае необходимости поступал точно так же.

– Нет, не слишком, достаточно вспомнить теракты, в которых она замешана. И выжившие наверняка ничего не забыли. Тот, кто потерял ногу или руку, тот, кто остался навсегда прикованным к инвалидной коляске, наверняка вспоминают об этом каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, ложась в постель. Скажи, в чем они виноваты? В том, что вышли из дому, или в том, что не вышли? Решение за них приняли другие, решение уничтожить их, выбрав цель наугад, словно речь шла о лотерее или броске костей. А погибшие? Они уже не способны ни помнить, ни забывать. Если подвести итог, то в двух терактах погибли тридцать два человека. Для них нет никакого “возможно”, для них всякое “возможно” закончилось десять лет назад, а некоторым детям этих десяти лет так и не исполнилось. О ком ты говоришь? Об исправившейся и раскаявшейся преступнице? О матери и примерной супруге, которая обожает своих деток и скрывает от бедного мужа собственное прошлое? Он ведь вряд ли знает, на ком женился. О женщине, которая живет себе как ни в чем не бывало, укрывшись под чужим именем? Но ведь если послушать твои аргументы, все выглядит еще хуже. Как можно спокойно жить, отняв жизнь у тридцати двух человек и покалечив еще кучу народа? Нет у нее такого права.

– Наверное, нет, – ответил я, – но есть право на справедливый суд. А если нужные доказательства не найдены и судить ее нельзя, что тогда? Мы сами будем ее судить – приговорим к смертной казни и приведем приговор в исполнение, так? Именно это наказание я назвал слишком суровым, Патриция. И как раз это называется государственным терроризмом, это ставит нас на одну доску с ними.

Теперь лицо Патриции отражало смесь недоверия и разочарования. Да, молодым ничего не стоит быть решительными и до дикости жестокими. Меня она, видимо, до сих пор считала человеком заматерелым и лишенным предрассудков, не сознавая, что предрассудки лишь множатся по мере накопления боевого опыта.

– И это говоришь ты? – возмутилась она. – Даже меня обучили тому, что порой надо опускаться до их уровня, если не остается другого средства, чтобы прекратить поток убийств. Да, не спорю, только в крайних случаях, но иногда – не остается. Тебе ведь довелось пройти и через такое, Том. А если скажешь, что нет, я не поверю. Кроме того, в эту историю ни одно государство не вмешивается.

Но я не был уверен, что прошел именно через такое, все‐таки не совсем через такое, однако сейчас не собирался раздумывать над тогдашними обстоятельствами. К тому же я не имел права разубеждать ее, описывая превратности собственной судьбы. Самое плохое я держу внутри и буду держать там до самой смерти, да и за порогом смерти – всю жизнь и много-много лет и веков спустя, даже став обычным покойником, одним из тех, кто ничего никогда не раскрывает и навечно остается непроницаемым…

Пожалуй, Тупра был прав: он знал меня лучше любого другого и был единственным, с кем я мог говорить откровенно. А вот теперь бывший шеф снова отдавал мне приказы, но уже через Нуикс. Правда, поостерегся лично сообщать самые неприятные детали задания, те, что могли заставить меня отказаться и продолжать вести растительное существование между улицей Лепанто и улицей Фернандо-эль-Санто, с частыми остановками на улице Павиа.

Кафе было набито битком, поскольку в такой час люди уже покидают свои постылые учреждения и офисы, но еще не спешат расходиться по домам. Вокруг нас сидело много народа, мне не хотелось, чтобы нас слышали, однако в зале стоял такой гомон, ни с чем не сравнимый испанский гомон, что вряд ли кто‐то уловил бы, о чем идет речь за соседним столиком.

– Хочу тебе напомнить, что для преступлений существуют сроки давности, – сказал я. – Хотя не знаю, почему считается, что десять лет – это еще маловато, а вот, скажем, двадцати будет уже вполне достаточно, не помню, сколько должно пройти здесь, в Испании, наверное, все зависит от тяжести содеянного, как и повсюду. Но закон о сроке давности за некоторыми исключениями распространяется и на террористов. Хотя какая разница – десять лет прошло или больше, если виновный стал совсем другим человеком и больше не опасен? И так ведь тоже случается, так тоже бывает. Какой смысл в том, что через девятнадцать лет и одиннадцать месяцев за преступление еще можно осудить по всей строгости закона, а тридцать дней спустя уже нет? Эти временные рамки – полный абсурд. Сегодня меня приговорят к тысяче лет тюрьмы, а завтра мне ничего не будет грозить, потому что просто не положено по закону… За мной вроде как и нет никакой вины, и не было никакого убийства – все перечеркнул один листок в календаре? То есть время превращает бывшее в небывшее? Такое правосудие нелепо, сама его идея абсурдна. Мы делаем вид, будто оно существует, и признаем его, хотя ничего подобного существовать не должно. Наверное, мы принимаем его бессмысленные нормы, поскольку надо на что‐то ссылаться, чтобы сохранить лицо. Не знаю. Если эта женщина уже десять лет ни в чем не участвует, залегла на дно и скрывается в том числе наверняка и от своих единомышленников… Возможно, их ненавидит, возможно, они ищут ее так же рьяно, как и вы, чтобы наказать за дезертирство, отступничество, слабость и бог весть за что еще. Но если она теперь уже не та, что прежде, если стала такой, какой слывет в своем провинциальном городе, мы что, все равно должны хладнокровно ликвидировать ее? Хотя и не прошел положенный срок, которого требует закон для погасительной давности в отношении подобных преступлений? Если, конечно, на преступления террористов распространяется закон о сроке давности…

– Никакого срока давности не должно существовать ни для каких преступлений, – ледяным тоном возразила Патриция Перес Нуикс.

Мы с ней никогда не разговаривали на такие темы, и теперь ее нетерпимость выглядела вызывающе – или ее категоричность. Она, вне всякого сомнения, была верной ученицей Тупры, и он лепил ее личность по своим меркам, однако в будущем эту крутость ей наверняка придется поумерить.

– Да, ты прав, это абсурд. Это неправильные законы, так что нечего о них и толковать. Разве преступление, отодвигаясь в далекое прошлое, перестает быть тяжким? Нет. Ты выразился точно: время ничего не перечеркивает, не должно перечеркивать – и точка. Даже смягчать оценку не должно. Как и раскаяние. До чего было бы просто: “Ах, я убил несколько детей, но ведь я и вправду глубоко раскаиваюсь”. Нет, про все эти глупости надо забыть, да и про идею прощения тоже. Для этого и существуем мы, раз правосудие бывает настолько снисходительным.

Теперь я смотрел на нее с изумлением и видел совсем в ином свете, а он Пат не украшал, во всяком случае на мой взгляд. Наши отношения я считал легкими и приятными, и мне она никогда не казалась жестокой, хотя неукоснительно исполняла свои служебные обязанности и была человеком безупречно ответственным. Но если говорить честно, случая узнать ее еще и с такой стороны мне до сих пор не подворачивалось. Даже Тупра не отрицал так однозначно возможность прощения, он всегда рассуждал более гибко – впрочем, это было скорее цинизмом, – а ей как раз гибкости и не хватало. Думаю, его метод был таким: сначала воспитать преданного делу и готового на все фанатика, а уж потом постепенно что‐то корректировать и шлифовать, подгоняя под обстоятельства. Но для Пат этап корректировки еще не наступил, она застряла на фазе крутого фанатизма.