Устал рождаться и умирать - Янь Мо

Когда я пошел вслед за отцом, ко мне подбежал тот самый парнишка и прошептал:

– Знаешь, эта корова – «печеная черепаха».

Так у нас называют волов, у которых летом с началом работы изо рта выступает белая пена, и они без конца задыхаются. Тогда я не понимал, что значит это прозвание, но по серьезному выражению лица паренька догадался, что ничего хорошего в этом нет. До сих пор неясно, зачем ему нужно было говорить это мне. Не объяснить и ощущение, что мы знакомы.

На обратном пути отец молчал. Я хотел пару раз заговорить, но по выражению его лица понимал, что он погружен в какие-то сокровенные думы, и замолкал. Что ни говори, теленка отец купил, мне он очень понравился, славный такой. Отец был рад, я тоже.

Когда уже показалась деревня, отец остановился, раскурил трубку, затянулся, окинул тебя взглядом и вдруг рассмеялся.

Смеялся он нечасто, и этот смех был мне в диковинку. Стало немного не по себе, и я спросил, надеясь, что это на него не нашло:

– Ты чего смеешься, пап?

– А ты посмотри, какие у этого теленка глаза, Цзефан. – Он смотрел не на меня, а в глаза теленку. – Никого не напоминают?

Тут я перепугался, подумав, что у отца и впрямь что-то с головой. Но посмотрел, как было велено. Глаза чистые, как вода, черновато-синие, а в иссиня-черном зрачке можно видеть собственное отражение. Теленок, казалось, тоже смотрел на меня. Он жевал жвачку, неторопливо двигая светло-синими губами. Время от времени проглатывал похожий на мышку пережеванный ком, тот опускался в желудок, а вместо него появлялся новый.

– Что ты имеешь в виду, пап? – недоумевал я.

– А ты не видишь? У него абсолютно такие же глаза, как у нашего черного осла!

Как я ни вызывал в памяти впечатления, оставленные черным ослом, смутно вспомнилась лишь его блестящая шерстка, то, как он нередко разевал свой большой рот, оскаливая белые зубы, как задирал голову и протяжно ревел. Но глаза вспомнить не мог.

Докучать мне отец не стал, а рассказал несколько историй о перерождении. В одной речь шла о человеке, которому умерший отец во сне сказал: «Сынок, меня ждет перерождение в вола, и это случится завтра». На следующий день корова этой семьи действительно принесла теленка. Человек этот проявлял особую заботу о теленке и с самого начала называл его «папой». И кольцо в нос не вставлял, и узду не надевал, а всякий раз, отправляясь в поле, говорил: «Ну что, отец, пойдем?» И вол шел за ним в поле. Устав, этот человек говорил: «Ну что, отец, отдохнем!» И вол отдыхал. Дойдя до этого места, отец замолчал.

Раздосадованный, я стал допытываться:

– А потом, что было потом?

Отец помолчал, а затем сказал:

– Детям такое не рассказывают, но я расскажу. Этот вол забавлялся со своей игрушкой – потом я узнал, что «забавляться со своей игрушкой» значит заниматься рукоблудием, – и за этим его застала женщина из их семьи. «Батюшка, чем вы занимаетесь? – охнула она. – Стыд-то какой!» Тогда вол ударился головой в каменную стену, и конец ему пришел. – И отец глубоко вздохнул.

Глава 13

От уговаривающих вступить в кооператив нет отбоя. Упрямый единоличник обретает влиятельного защитника

– Цяньсуй, ну не могу я больше позволять тебе называть меня «дедушкой». – И я робко похлопал его по плечу. – Хоть мне уже за пятьдесят и я человек в годах, а ты лишь пятилетний мальчик. Но если вернуться на сорок лет назад, то есть в тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, в ту беспокойную весну я был пятнадцатилетним подростком, а ты молодым волом.

– Да, прошлое так и стоит перед глазами, – с серьезным видом кивнул он, и в его глазах я увидел выражение того вола – озорное, наивное, своевольное…

Ты наверняка не забыл, как наседали на нашу семью той весной. Разделаться с последним единоличником стало чуть ли не важнейшей задачей большой производственной бригады деревни Симэньтунь, а также народной коммуны Иньхэ – «Млечный Путь». Хун Тайюэ мобилизовал на это и почитаемых деревенских стариков – дядюшку Мао Шуньшаня, почтенного Цюй Шуйюаня, уважаемого Цинь Бутана; женщин, из которых ни одна за словом в карман не полезет, – тетушку Ян Гуйсян, третью тетушку Су Эрмань, старшую тетушку Чан Сухуа, младшую тетушку У Цюсян, а также смышленых школьников с хорошо подвешенным языком – Мо Яня, Ли Цзиньчжу и Ню Шуньва. Вышеперечисленные – это лишь те, кого я могу припомнить, на самом деле их было гораздо больше, и все они толпой устремлялись в наш дом. В прежние времена так искали партию дочерям или жен для сыновей, а еще демонстрировали ученость или хвастали красноречием. Мужчины окружали отца, женщины собирались вокруг матери, школьники ходили хвостиком за старшим братом и старшей сестрой, не оставляли в покое и меня. Мужчины своим табачищем обкурили всех гекконов у нас на балках, женщины своими задами протерли все циновки на кане, школьники, гоняясь за нами, изорвали нам всю одежду. «Давайте к нам в коммуну, ну пожалуйста». «Проявите сознательность, не сходите с ума». «Если не ради себя, то ради детей». Думаю, что в те дни всё, что видели твои воловьи глаза и слышали уши, так или иначе было связано со вступлением в коммуну. Отец чистил коровник, а у дверей, словно верные солдаты, защищающие вход, толпились старики:

– Лань Лянь, племяш, вступал бы ты, а? Не вступишь – всей семье горевать, да и волу тоже.

Мне-то что горевать? Мне в радость. Конечно, откуда им знать, что я – Симэнь Нао, что я – Осел Симэнь. Неужто захочет расстрелянный землевладелец, разодранный на куски осел иметь дело с заклятыми врагами? Вот я и был так привязан к твоему отцу, потому что знал: только с ним и смогу быть сам по себе.

Женщины расселись у нас на кане, подобрав ноги, словно компания приехавших издалека родственников – седьмая вода на киселе, а наглости невпроворот. Уж и пена в уголках рта выступила, а все талдычат одно и то же, как магнитофон с единственной записью в придорожной лавчонке.

– А ну, сисястая Ян, и ты, толстозадая Су, выметайтесь из нашего дома, живо! Надоели хуже горькой редьки! – рявкнул я, выйдя из себя.

Думаете, они хоть чуточку осерчали? Как бы не так, лишь захихикали с наглыми ухмылками:

– А вот согласитесь вступить в кооператив, мы враз и уйдем. А коли не согласитесь, наши задницы тут у вас на кане и корни пустят, побеги пойдут, листочки, цветочки, плоды завяжутся, вымахаем большими деревьями, так что и крышу в доме снесем!

Но больше всех меня бесила У Цюсян. Может, потому, что когда-то они с матерью жили вместе и делили одного мужа, она обращалась с ней совершенно бесцеремонно:

– Мы с тобой, Инчунь, не одного поля ягоды. Я – служанка, Симэнь Нао насилованная, а ты – его обожаемая наложница, двоих детей ему родила. Тебе и так страшно повезло, что ярлык «помещичьего элемента» не навесили и на трудовое перевоспитание не послали. Все благодаря мне, потому что ты ко мне неплохо относилась. Это я перед Хуан Туном за тебя словечко замолвила! Но ты должна понимать разницу между огнем тлеющим и огнем полыхающим!

А у этих шалопаев под предводительством Мо Яня языки чесались и энергии было хоть отбавляй. В деревне их в этом поддерживали, в школе поощряли – для них это была, считай, редкая возможность пошуметь. Вот они и скакали, и прыгали, как пьяные обезьяны. Кто на дерево заберется, кто оседлает стену вокруг двора, и знай орут в жестяные рупоры, будто наш дом – оплот реакционеров, а они ведут битву, чтобы деморализовать врага:

Частника мостки – доска, удержись, шагнешь пока, вниз сыграл, а там река. А коммуна – путь до звезд, социализм – золотой мост, бедность – прочь, богатство – в рост. Лань, упрямый господин, ты в тупик зайдешь один. Мышь одной своей какашкой портит уксуса кувшин. Баофэн, Цзиньлун, Цзефан, почешите свой кочан. Коль с отцом не разойтись, век и вам в хвосте плестись.

Все это рифмоплетство – Мо Яня работа, он сызмальства на это горазд. Ух, как я зол на тебя, Мо Янь, паршивец, ведь ты же – названый сын матери, мой названый брат! Всякий раз в канун Нового года мать посылала меня к тебе с миской пельменей! Тоже мне названый сын, названый брат! А раз он родственных отношений не признает, я решил тоже не церемониться. Зашел за угол, достал рогатку, прицелился в Мо Яня – он взгромоздился на развилке ветвей и, прищурившись, орал в жестяной рупор в сторону нашего дома – и выпустил пульку в гладкую, как тыква-горлянка, голову. Тот с воплем полетел вниз. Но прошло совсем немного времени – трубку выкурить не успеешь, – глядь, а этот паршивец снова на дереве. На лбу шишка с кровоподтеком, а сам знай покрикивает в нашу сторону: