Искательница бед и приключений (СИ) - Корсарова Варвара

В Но-Амоне он нашел себе занятие по вкусу – потрошить старые захоронения. Никакой тебе ответственности, а покупатели на черепки и амулеты всегда найдутся. Разрешения на раскопки он не получал. Власти называют таких, как мой отец, «черными копателями» и крепко не любят.

Моя мать была из местных, он увез ее из глухой деревушки и поселил в Хефате – шумном городе, белом от солнца и пыли, полном бродячих кошек, зазывал и туристов. Мать устроилась билетершей в музей, отец продолжал рыскать по пустыням, ущельям и развалинам.

Мне повезло родиться с редким Даром искателя и хронолога, и потому с малолетства я стала помогать отцу в его не очень-то славном ремесле.

Я безошибочно указывала развалины, где отец мог разжиться ценными вещицами. Благодаря моему Дару он порой находил серебряные бусины и украшения, а однажды добыл золотой браслет эпохи царицы Нубис. Отец продал его коллекционеру и поделился со мной выручкой.

Но как же я ненавидела эти походы! На каникулах, как всякому ребенку, мне хотелось играть со школьными друзьями на пристани или проводить время в деревне у бабушки, в глинобитной хижине на берегу каменистой речушки.

Вместо этого приходилось таскать тяжелые рюкзаки, ставить палатки, собирать сухой навоз для костра, отгонять гнус. Расчищать камни, сортировать черепки и даже избавлять мумии от заскорузлых обмоток. Дело нехитрое, но противное – все равно что засохший апельсин чистить. Вы не представляете, какие мерзкие насекомые живут в могильниках!

В восемнадцать лет я сбежала из дома.

Афаром я была сыта по горло. Мне надоела жизнь бродяги. Кроме того, я умудрилась заиметь навязчивого поклонника среди местных контрабандистов, он преследовал меня и сделал мою жизнь невыносимой. С Муллимом шутки плохи, а я еще и обвела его вокруг пальца, и Муллим жаждал расквитаться.

Итак, я сунула в чемодан одежду, сбережения, оставила родителям записку и села на пароход до Сен-Лютерны.

План побега был тщательно продуман. Школьное образование я получила неплохое и разжилась рекомендацией директора музея, где служила мать. Что вкупе с даром хронолога и помогло поступить в столичную академию. Для приезжей молодежи в тот год выделили бесплатные места на факультете музееведения.

Мне было неважно, какое образование получить – лишь бы закрепиться в столице. Возвращаться после выпуска в Афар я не собиралась.

Так я отучилась на архивиста. Буду честной – учеба на первом месте не стояла. Ведь приходилось еще и работать, на жалкую стипендию в столице не прожить.

Предметы давались легко, с курса на курс я переводилась без затруднений. Выручали упорство и бойкий язык. А что делать? Чужестранке, да еще полукровке, иначе нельзя. Первые годы в столице мне пришлось несладко.

Впервые я увидела легендарного магистра Иверса, когда училась на третьем курсе. Иверс уже тогда был знаменитостью и пользовался репутацией необузданного типа.

Его называли восходящей звездой на научном небосклоне, он завершил несколько удачных экспедиций, сделал пару крупных открытий и выдвинул десяток смелых гипотез. При этом магистр был несдержан на язык, авторитеты ни в грош не ставил, аспирантов гонял в хвост и в гриву.

Занятий он у нас не вел, я лишь посетила пару его открытых лекций. Стыдно вспомнить, но я восторгалась Иверсом!

Доклады он читал артистично, его низкий голос звучал магнетически, а идеи он выдвигал такие, что дух захватывало.

При этом Иверс не утруждался быть любезным. На лекциях отпускал колкие шутки, а услышав пустой вопрос, без обиняков давал понять, что лучше бы вопрошающий держал язык за зубами, чем показывать миру свою глупость.

А уж как он разделывался с дубовыми учеными лбами, которые осмеливались критиковать его только потому, что идеи Иверса не находили места в их замшелой системе мира!

Мне Иверс представился эдаким бунтарем. Студенты любят подобные личности – пока сами не станут мишенью грубияна.

На защиту выпускной работы я шла со спокойным сердцем. Мне предложили место в аспирантуре на кафедре древностей. Не за выдающиеся успехи, а потому, что я владела редкими наречиями, а младшему сотруднику платить придется меньше, чем переводчику.

Но меня все устраивало. Через год я рассчитывала устроиться в городской музей Зильбера. Сотрудники музея процветали благодаря меценату Мидасу Зильберу, богачу и любителю-археологу. Меня обещали должность архивиста, если я получу хоть какой-то опыт.

Итак, в своем будущем я была уверена.

Но когда вошла в аудиторию, где проходила защита, и заметила в комиссии магистра Иверса, почуяла неладное.

До сих пор не знаю, кто его пригласил и зачем. Может, ректор решил показать, что выпускные экзамены – серьезное испытание. Может, решил отсеять непригодных выпускников, а я попала Иверсу под горячую руку.

Выслушав доклад с пренебрежительной ухмылкой, магистр принялся атаковать меня вопросами. Все с подвохом, все с уничижительными комментариями.

Первые полчаса я сдерживалась. Отвечала вежливо, хоть и скрипела зубами.

Потом начала сбиваться, путаться. Иверс был безжалостен. Он играл со мной, как кот с мышью. Он разнес мою работу в пух и прах.

Когда после моих неудачных ответов в аудитории начали открыто хохотать, гнев застил глаза багровой пеленой. Холодный взгляд Иверса и его язвительный тон приводили в бешенство.

Ладно, пусть моя работа и не была оригинальной, но подобного отношения не заслуживала. Поведение магистра было возмутительным!

Детонатором стала заключительная речь Иверса, где и прозвучали те слова: «пустоголовая недоучка, возомнившая себя историком». А еще: «плохо замаскированный плагиат», «выдумки вместо фактов» и «не работа, а куча словесного навоза».

Вот тогда-то меня и сорвало. В благодарственной речи я высказала магистру все, что о нем думала.

Слово за слово, и мы сцепились с Иверсом в ядовитой перепалке.

Позднее я сгорала от стыда. Несмотря на южный темперамент, я человек сдержанный, не люблю обижать людей, даже когда со мной поступают несправедливо.

Но в тот момент... О, я чувствовала не только злость и обиду. Я ликовала, когда ставила Иверса на место!

Я расплачивалась с ним за все. За презрительные взгляды сокурсников, когда они узнавали, что я афарка. За чванливую снисходительность столичных жителей, за то, что меня считали вторым сортом, за грубости и прозвища.

Все это я видела в холодных глазах Иверса и слышала в его голосе.

Когда я только начала ему возражать, магистр удивился и даже улыбнулся с предвкушением. Его позабавило, что кто-то осмелился дать ему отпор его же оружием. Но потом он втоптал в грязь мое самолюбие, как боевой слон!

И да, в пиковый момент моя рука сама потянулась к тяжелой чернильнице. Научный руководитель успел убрать ее, а то полетела бы она в голову Иверсу.

Надо сказать, некоторые члены комиссии посматривали на меня одобрительно. Потому что Иверс давно напрашивался на подобное.

Скандал замяли.

Меня вывели из аудитории, напоили водой, строго пожурили.

Работу мою после разгромной оценки Иверса засчитать не могли. Пришлось задержаться в Академии еще на полгода и дополнительно заплатить за право повторной защиты – на которой я получила жалкие три балла. После чего кафедра вежливо дала мне от ворот поворот. Путь в аспирантуру оказался закрыт. Музей не захотел иметь со мной дела.

Я обрушила на голову Иверса самые страшные проклятия моей бабушки! Сработай они, у магистра вылезли бы все волосы, зубы раскрошились, зато отросли бы копыта и ослиный хвост.

Но, судя по всему, у древних проклятий истек срок годности. Иверс благоденствовал, стал профессором и членом-корреспондентом, находился в отличной физической форме и всячески преуспевал. Время от времени я встречала его имя в журнальных статьях и знала о его успехах.

Мне все же повезло. Два года назад в поисках работы я встретила Абеле Молинаро, бывшего владельца крупной антикварной фирмы. Именно ему мой отец некогда продал тот золотой браслет эпохи царицы Нубис.