Волчья ягода (СИ) - Началова Екатерина

— Так я же не насмехалась, — возразила. — Просто пыталась расслабить его. Он же стеснялся.

— Ты лучше сочувствуй. Люди же к тебе с бедами своими приходят, кто с какими. Какие тут шутки, — Агла говорила неторопливо. — Представь, что они — твои дети... Каждый, кто входит — ребеночек. Вот ему, ребеночку, помогай.

Следы улыбки мгновенно слетели с моего лица. Детей иметь я не могла, три года в браке ясно показали: пустоцвет я. Потому муж отверг, потому и с семьей уже вряд ли сложится. Кому я такая нужна? Голос мамы из кухни не умолк.

— Не хмурься, Аса, — даже не видя, она угадала мое выражение лица. — Своих может и не быть, так ты чужих за своих прими, вот и появятся. Дети неразумные, разве годится шутить над их бедами? Как детей, доча. Может Порядок так и рассудил, что теперь твои дети — все они.

Я молчала, понимая и не понимая одновременно. Одно дело соображать роль мамы у себя в голове, другое — когда перед тобой стоит огромный лысеющий кузнец с палочкой глазиком вниз. Или сварливую соседку, которая тебе с порога претензиями прижимает. Принять их за своих детей у меня не получалось, хотя я действительно старалась помочь. Вот как? С ними даже на равных говорить не получалось, а мой «материнский тон» звучал настолько искусственно, что даже пытаться было неприятно.

Все они это чувствовали.

Я — тоже. Собирать травы было проще.

Матушка Агла — другое дело. Не одна я ее «матушкой» называла, все. Она действительно была матерью всем входящим, а я смотрела на нее, пытаясь подражать, но выходило жалко. То ли характер не тот, то ли возраст. А может все сразу.

«Получится ли у меня когда-нибудь так же? Может хотя бы лет через десять?» — я невесело терзала давно превращенные в пыль цветки. Но так и лучше: чем мельче порошок, тем больше вода сможет из него забрать. Целебнее так.

Агла вышла в лавку, оглядела солидную кучку толченых цветков и одобрительно хмыкнула.

— Да, вот еще, доча... Заканчивай разговор на хорошем. Можно здоровья пожелать, пошутить, как ты любишь... Только осторожно, чтобы человек улыбнулся, не нужно пытаться рассмешить его до колик. От тебя кузнец с какой фразой ушел, помнишь?

— Э-э-э... — вспоминая, нахмурилась. — С прощальной.

— «Вечером Агла будет»? — «Возможно»! — передразнила мама меня. — Это не хорошо. Что надо было сказать, Аса?

Как так получается, что в своем возрасте рядом с мамой, я веду себя как девчонка? Вот и сейчас язва внутри меня выпалила слова раньше, чем я успела ее придержать:

— Надо было сказать: пусть ваша палочка подни...

— Аса!

— Да шучу я, мам... — уже серьезно выдохнула. — Все понимаю. Надо было сказать, что все будет хорошо с вашим другом.

— Уже лучше, — оценила, забирая смолотое. — Люди, Аса, могут забыть, что ты скажешь. Могут забыть даже, что ты сделала. Но они запомнят, что ты их заставила почувствовать. Что почувствовал Строн, как думаешь, а?

Теперь я посмотрела на кончики ботинок.

— Неловкость, — ответила за меня мама, возвращаясь на кухню.

Я осталась за прилавком, ощущая вину перед Строном, его другом, мамой и собой. Старалась же сделать все хорошо, а получилась какая-то ерунда на ровном месте!

Когда дверь лавки опять со скрипом открылась, я еще купалась в неприятном чувстве. Поспешно подняла глаза, но внутрь просунулась рыжая голова. Я сразу расслабилась.

Олов — мой друг с детства. Повзрослев, рыжий мальчишка вытянулся в мужчину выше меня на полголовы, не потерял ни одной конопушки, но внутри остался все тем же безобидным, вихрастым и смешным мальчишкой, который не выговаривает «р».

— Мату... — начал и замолчал, увидев меня. — Аска?! Ты чего тут?

Почтительный тон тут же сменился на небрежный.

— Матушка занята, — проворчала.

— Дай мне что-нибудь от спины, — требовательно заявил, шагнув внутрь.

— Плетей? — хохотнула. Никакой материнской заботы изображать я не собиралась.

— Аса. О чем мы с тобой только что говорили? — Агла проговорила с кухни строго мне и тут же мягко добавила Олову. — Рада тебе, рыжая голова.

— Здгавствуйте, матушка, — зычно крикнул он. Голос у него тут же присмирел.

Я поджала губы. Ну Олову-то как я буду мамой, если мы друзья? Агла порой совершенно невыполнимые задачи задает.

Еще раз глянув на него, я принудительно представила его своим сыном.

— А что со спиной-то? — подражая певуче-сочувственному тону Аглы, я пыталась сдержать разъезжающиеся в улыбке губы.

— Ой, болии-ит, — он насмешливо передразнил меня. Больным не выглядел.

И тоже материнский тон не принял.

Это стерпеть я не могла, и бросила в него тряпкой, которой протирала стол. Пригнуться друг не успел.

— Не у меня болит, мать жалуется, — уже серьезнее добавил, возвращая назад тряпку.

Сколько мы с Оловом вместе проводили время? Бегали наперегонки, сигали в речку, лазили на деревья, шли по следу медведя... Дрались даже несколько раз, еще до того, как у него волосы на ногах начали расти. Он мне как брат.

— На, это поможет, — поставила перед рыжим разогревающий бальзам с живицей. Бальзамы мы варили сами. — Передай матери: наносить надо на чистую кожу. Как натрет, пусть руки вымоет. Если потом глаза потереть — можно без глаз остаться.

Олов испуганно сдвинул рыжие брови к переносице.

— Без глаз?

— Аса! — воскликнула матушка.

Я закатила глаза.

— Мам, это же Олов! Я просто не так выразилась! Жечь будет больно. Руки после бальзама мыть, запомнил? И... — я вспомнила, что надо прощаться на хорошей ноте. — Здоровья матушке тво... ей.

Последние два слога я проговорила медленно-медленно, потому что в лавку, тяжело переваливаясь, вступил мой кошмар.

У кошмара были грузные очертания, пушистые белые кудри, маленькие глазки и озабоченное доброе лицо. Бабушка Инга. Мнительная и тревожная, она считала, что болеет всем и желала лечиться от всего. Переубедить ее было совершенно невозможно. При этом Инга боялась самостоятельно даже заварить травы, утверждала, что не может сама мазать бальзамы и отказывалась без травницы пить настойки, уверяя, что обязательно что-нибудь перепутает. Не далее как вчера, она попросила слабительное... Я дала его с подозрением, что все сделанное мне же и вернется.

Не ошиблась.

Надвигаясь прямо на меня, бабушка протянула мне прикрытый крышкой ночной горшок и просительно простонала:

— Асочка, деточка, глянь родненькая. Сходила, но, чую, что-то не то из меня вышло. Ой, боюсь, скоро помру, точно тебе говорю, заберет меня землица, — она вытерла показавшуюся из уголка глаза слезинку. — Это нормально?

Она открыла крышку горшка.

Олов выпрыгнул за дверь.

Глава 3. Два нехороших события

«Кажется, мне не очень нравится работа с людьми».

На следующее утро, я встала на рассвете, перекусила парой яиц с хлебом, накинула на плечи легкий плащ и продолжила искать неуловимый эускариот. Миновав поле, я шагала по лесу с довольно мрачными мыслями. Работать в лавке оказалось сложнее, чем я представляла. Другое дело по лесу ходить — это дело я всегда любила.

Наши опасались леса, предпочитая поля. Открытое поле — это урожай, скот, хорошая видимость. Лес — это опасность заблудиться, бесконечные деревья, ямы, звери... Волки, опять же. Но мне в лесу отчего-то спокойно, хорошо. В лесу можно побыть собой, не притворяться. Он принимает как есть, со всеми потрохами, чудачествами, болями, страхами. Даже глупый смех в лесу звучит естественно. А что будет, если глупо рассмеяться на людях? Так посмотрят, что мигом рот закроешь.

Лес только улыбнется. Ты для него — как одна из птиц, чирикающих на свой лад. Или просто забавный зверек.

Люди же воспринимают тебя на свой лад — каждый со своей мерой. То и дело пытаются подогнать под свои убеждения.

Вот меня сравнивали с Инесс. Мы с ней одного возраста, а она уже стала степенной матреной с двумя детьми, тогда как я — бесконечно далека от степенности, материнства...