Тихая пристань (СИ) - Рогачева Анна

Она лежала лицом вверх, и над ней проплывали клубы черного дыма. Нет, не дыма. Это был потолок, закопченный до черноты, из грубых, неровных балок. Свет тускло мигал где-то сбоку — не лампочка, не ее любимая настольная лампа под абажуром, а чадящий огонек масляной плошки, отбрасывающий на стены пляшущие, уродливые тени.

«Где?.. Больница? Пожар?..»

Она попыталась пошевелить рукой, чтобы дотянуться до лица, и ее пронзила сухая, электрическая молния в плече. Сдержанный стон вырвался из пересохшего горла. Звук был чужим, молодым и одновременно изувеченным хрипотой.

И тут ее слух, заложенный до этого свистом пустоты, прорвался. Она услышала плач. Тонкий, беспрерывный, как писк захлебнувшегося зверька. И другой звук — прерывистое, испуганное дыхание совсем рядом.

Она с неимоверным усилием, скрипя каждым позвонком, повернула голову на бок. Колючая солома матраса впилась в щеку.

В полумраке, в углу, на голых половицах, сидели двое детей. Маленькая девочка, лет трех, вся вздрагивающая, уткнулась лицом в колени старшего мальчика. Он, может быть шести лет, с неестественно взрослыми, огромными глазами на исхудавшем лице, обнимал ее одной рукой, а второй, сжатой в кулак, прижимал к груди. Его глаза были прикованы к ней, Анне. В них был не детский испуг, а животный, первобытный ужас. И… ожидание. Ожидание очередного удара.

«Чьи дети?.. Что они тут делают? Почему они так смотрят?»

Мысли путались, голова была ватной. Она попыталась отыскать в памяти последнее яркое воспоминание. Лицо дочери. Тепло руки внука. Тишина. Покой.

Этому воспоминанию на смену, как нож в живот, вонзилось другое. Пьяное, багровое лицо незнакомого мужчины. Заскорузлая лапища, сжимающая кнут. Замах. Свист в воздухе. Невыносимая боль в спине. И ее собственный, не ее голос, кричащий: «Простите, детки, простите!»

Она зажмурилась, пытаясь отогнать кошмар. Но он не уходил. Он накатывал, наливался плотностью, запахами — вонью дешевого самогона, потом, страхом. В ушах зазвенело. Комната поплыла, и в этом качающемся мире, как кинокадры, промелькнули обрывки чужой жизни.

Имя — Арина. Муж — Иван, староста. Дети — Петрик, Машенька. Он бьет. Всегда бьет. А сегодня… сегодня, кажется, убил.

Осознание пришло не как озарение, а как падение в ледяную прорубь. Оно заполнило ее всего, вытеснив воздух, выцарапав изнутри последние следы Анны Ивановны.

Она была не в больнице. Она была в аду. В чужом теле. В мире, где закон — кулак пьяного самодура. А эти испуганные дети — теперь ее дети.

«Нет, — захлебнулась она мысленно. — Нет, не может быть. Я уже прошла свой путь. Я заслужила покой!»

Она снова посмотрела на мальчика — Петрика. Он неотрывно смотрел на нее, и в его глазах, помимо ужаса, читался немой вопрос: «Ты жива?»

И тут маленькая Машенька, услышав ее хриплое дыхание, подняла заплаканное личико. Ее губки дрогнули, и она прошептала, заливаясь новыми слезами:

— Мама… Мамочка, боюсь…

Это слово, сказанное этим дрожащим голоском, это «мамочка», обращенное к ней, сломало что-то внутри. Восемьдесят семь лет жизни, три собственных ребенка, внуки, правнуки — все это спрессовалось в один могучий, неистребимый материнский инстинкт. Он был сильнее боли, сильнее ужаса, сильнее отчаяния.

Она — Анна. Но она и Арина.

С нечеловеческим усилием, ломая сопротивление своего избитого тела, она оторвала голову от соломы и оперлась на локоть. Каждый мускул кричал в протесте. Горло пересохло, губы потрескались.

— Петр… — выдавила она, и голос звучал чуждо, но в интонации была та стальная твердость, что командовала целым совхозом. — Воды.

Мальчик замер, не веря своим ушам. Он слышал не плач, не мольбы, а приказ.

— Мам?.. — его голосок дрогнул.

— Воды, — повторила она, и ее взгляд, прямой и ясный, несмотря на боль, встретился с его взглядом. — И подними сестру. Сажусь.

Она сделала следующее движение, чтобы приподняться, и мир на мгновение потемнел. Но она не позволила себе отключиться. Рука сама потянулась к детям — не для того, чтобы искать опору, а для того, чтобы дать ее.

И в этот миг, глядя на свою тонкую руку, на впавший живот под рваной рубахой, она окончательно поняла. Ее прежняя жизнь, тихая и достойная, закончилась. Ее похоронили в другом мире. Здесь, в этой вонючей, темной избе, на соломенном матрасе, пропитанном болью и страхом, родилась новая женщина. Не Арина-жертва, и не Анна-пенсионерка. А Защитница. Та, кому предстоит вытащить себя и этих детей из ада. И для этого у нее есть только одно оружие — несгибаемая воля и мудрость, купленная ценой долгой жизни.

Боль была не врагом. Боль была напоминанием. Напоминанием о том, что она жива. И пока она жива — она будет бороться.

Глава 1

Сознание приходило и уходило, как приливная волна, оставляя после себя лишь осколки реальности: вкус теплого отвара на губах, приглушенный шепот и ощущение чистого, грубого холста на теле вместо окровавленной рубахи. Арина открыла глаза. В избе пахло дымом, сушеными травами и чем-то съестным, отчего сводило голодом желудок.

Рядом с лавкой, на низкой скамеечке, застыла худая, как журавль, старуха. Ее фигура казалась недвижимой, словно ветхий стог сена, а лицо, испещренное морщинами, напоминало старую карту, где каждая складка отмечала версту ее долгой жизни. В полумраке избы ее глаза светились тихим, но неукротимым светом, будто два уголька в потухающей печи. Это была Матрена — та самая ведунья, к которой шли за советом и целебными зельями, деревенская повитуха и лекарь, знавшая больше секретов, чем иной молодой знахарь.

— Ну, вот и очнулась наша пташка заморская, — проскрипела старуха, заметив ее взгляд. В ее глазах, маленьких и невероятно живых, не было ни жалости, ни страха, лишь спокойное, деловое принятие.

— Небось, на том свете гостей не ждали?

Арина попыталась улыбнуться, но лишь слабо дернула уголком губ.

— Не ждали, — прошептала она. И тут же вспомнила о главном.

— Дети?

— Целёхоньки. Спят, — Матрена кивнула в угол, где на большом кожухе, свернувшись калачиками, спали Петрик и Машенька. На их лицах не было следов слез, лишь ровное, умиротворенное дыхание. На столе рядом стояли две пустые деревянные миски. Значит, накормила.

Благодарность, острая и щемящая, подкатила к горлу Арины.

— Спасибо вам, — выдохнула она.

— Не мне спасибо, а петушку, что на заре пропел, да тропинке, что к твоей двери вела, — отмахнулась старуха. Она поднялась, подошла к горшку, стоявшему на краю печи, и налила в чашку густой, мутной похлебки. — Ешь. Не жиром подбита, зато живот не скрутит.

Арина с благодарностью приняла чашку. Первые глотки были подобны нектару. Тело, измученное болью и голодом, встрепенулось и жадно впитывало живительную влагу.

— Он всегда… таким был? — тихо спросила Арина, отодвинув пустую чашку. Вопрос висел в воздухе. Имя «Иван» произносить не хотелось.

Матрена тяжело вздохнула, усаживаясь обратно на скамью.

— Иван-то? Нет, детка, нет. Зверь не рождается зверем. Им становятся. Был парень как парень — руки золотые, в деле справный, на деревне завидный жених. А потом… — она мотнула головой в сторону пустого угла, где обычно стоял самогонный аппарат, — … заглянул в зелену бутыль. Сперва по праздникам. Потом — чтоб усталость снять. А после… ему там, в его самогоне, все и привиделось.

— Что привиделось? — не удержалась Арина.

— Будто он не староста, а чуть ли не царь местный. А все кругом — холопы его. А ты — главная холопка. И чем больше хмельной дурман в башку бьет, тем сильнее ему мнится, что его не уважают, смеются над ним. А гнев ищет выхода. И находит. В ком слабее.

В голове Арины, будто сквозь толстую пелену, всплыл обрывок чужой памяти. Не побои, не крик, а… смех. Молодой Иван, с ясными глазами, катает на спине маленького Петрика. Он оборачивается к ней, Арине-прежней, и улыбается. И в той улыбке — ни капли той свирепой злобы, что теперь жила в его взгляде.