Устал рождаться и умирать - Янь Мо

Лицо Цзиньлуна вдруг побелело, как бумага; он зашатался, словно от удара дубинкой по голове. В это время лежавший теленок сумел встать. Я в то время, конечно, не знал, что ты – переродившийся Симэнь Нао, и тем более не ведал, какую бурю чувств ты переживал, видя перед собой всех этих людей – Инчунь, У Цюсян, Цзиньлуна, Баофэн. И очень сложных чувств, верно? Ведь когда Цзиньлун ударил тебя – это же все равно, что ударить собственного отца, не так ли? А когда я проклинал его, я ведь проклинал твоего сына, так? Как только ты разобрался в царящей в душе путанице? Сплошной хаос в душе, лишь ты один и мог что-то прояснить.

– Я тоже не мог!

Ты встал, но голова у тебя кружилась, и ноги, судя по всему, затекли. Побуянил бы еще, но передние ноги спутаны. Пошатываясь, ты попытался ступить пару шагов, чуть не упал и, в конце концов, остановился. Глаза налились кровью – понятно, от бушевавшей внутри ярости; о скрытом гневе говорило и учащенное дыхание. Из голубоватых ноздрей струилась темная кровь, из ушей тоже, только ярко-алая. Одно ухо порвано – неужели Цзиньлун откусил? Я торопливо пошарил вокруг, но не нашел этого кусочка. Проглотил его Цзиньлун, что ли? Чжоувэнь-ван, которому скормили мясо его собственного сына  [89], несколько кусочков выплюнул, они обратились в кроликов и разбежались. Если Цзиньлун проглотил твое ухо, считай, сын съел мясо отца, но выплюнуть его он уже не сможет, оно выйдет из него уже только дерьмом. И во что оно может превратиться после этого?

Ты стоял посреди двора, вернее, мы стояли посреди двора, не понимая, победили или потерпели поражение. Вот и думай, приняли мы унижение или покрыли себя славой. Хун Тайюэ похлопал Цзиньлуна по плечу:

– Молодец, парнишка. Первый день в коммуне и так себя проявил! Смелый, сообразительный, не растерялся в минуту опасности – вот такая молодежь нам и нужна!

Личико Цзиньлуна зарделось, похвала явно взволновала его. К нему подошла мать, погладила по руке, потеребила за плечо. Лицо ее выражало лишь одно: заботу. Но Цзиньлун этого не почувствовал, он отстранился и придвинулся к Хун Тайюэ.

Я вытер рукой кровь с твоего носа, кляня все это сборище:

– Бандиты проклятые, вы мне за вола заплатите!

– Отца твоего нет, Цзефан, поэтому обращаюсь к тебе, – строго заговорил Хун Тайюэ. – Твой вол зашиб У Цюсян, и расходы на врачей нести вам. Отец вернется, так ему и передай. Пусть вставляет волу кольцо, а если он поранит еще кого из членов коммуны, мы его прикончим.

– Вы кого запугать хотите? – хмыкнул я. – Я вырос, потому что хлеб ел, а не потому что меня запугивали. Думаете, законов не знаю? Вол – это крупный рогатый скот, орудие производства, убивать его противозаконно, никакого права у вас на это нет!

– Цзефан! – строго прикрикнула на меня мать. – От горшка два вершка, как ты смеешь так разговаривать со старшими?

– Нет, вы слышали? – расхохотался Хун Тайюэ, обращаясь к собравшимся. – Здоров говорить, а? Знает даже, что вол – орудие производства! А теперь послушай, что я тебе скажу. Волы народной коммуны – да, орудия производства, а вол единоличника – орудие реакционного производства. Если вол коммуны боднет кого, мы его, конечно, не тронем, это правда, но если это сделает вол единоличника, я тут же распоряжусь, чтобы его прикончили!

И он решительно рубанул рукой, будто зажатым в ней невидимым клинком снес волу голову. А я-то еще маленький, отца рядом нет, сердце сжалось, язык не слушается, сил не осталось. Жуткая картина, как наяву: Хун Тайюэ заносит отливающий синевой широкий меч и отрубает моему волу голову. Но из груди вола тут же появляется новая голова, и так раз за разом. Хун Тайюэ отшвыривает меч и пускается наутек, а я заливаюсь смехом…

– А паршивец-то, похоже, свихнулся! – загудел народ, удивляясь, с чего бы мне смеяться в такой неподходящий момент.

– Каков отец, таков и сын! – безнадежно заключил Хуан Тун.

Тут на него обрушилась пришедшая в себя У Цюсян:

– Тебе ли поганый рот раскрывать! Чуть что – сразу в кусты, голову как черепаха прячешь. Увидел, трус, что вол на меня попер, так нет, чтобы выручать, наоборот, перед собой выпихнул. Кабы не Цзиньлун, висела бы я ни жива ни мертва на рогах этого бычка чертова…

Все взгляды вновь обратились на брата. Да какой он мне брат! Впрочем, мы сыновья одной матери, а от отношений сводных братьев никуда не денешься. Но вот У Цюсян смотрела на него не так, как остальные. А ее старшая дочка Хучжу вообще вся светилась от избытка чувств. Теперь-то я, конечно, понимаю, что статью брат уже напоминал Симэнь Нао, и У Цюсян углядела в нем своего первого мужчину. Всем плела, что ее, служанку, насиловали, болтала о своей горькой судьбе и глубокой ненависти. На деле же все было далеко не так. Такие мужчины, как Симэнь Нао, умеют укрощать злого духа в женщине, а своего второго мужа Хуан Туна она – я знал – ни в грош не ставила, за кучку собачьего дерьма почитала. Ну а у сияющей Хуан Хучжу это были первые проявления любви.

Видишь, Лань Цяньсуй, – мне и Лань Цяньсуем называть тебя не с руки, – как вы с Симэнь Нао этот простой мир елдой запутали!

Глава 15

На речной отмели братья-пастухи устраивают потасовку. Если мирские узы не разорваны, куда ни кинь – всюду клин

Как осел привлек всеобщее внимание деревенских, наделав шума в правлении, так и ты, потомок быка-симментальца и коровы-монголки, прославился скандалом на собрании, на котором принимали в коммуну мою мать вместе с Цзиньлуном и Баофэн. Одновременно с тобой прославился и мой сводный брат Симэнь Цзиньлун. Все своими глазами видели, какую ловкость и презрение к опасности он проявил, когда усмирял тебя, – просто герой, настоящий мужчина. Как потом призналась, став моей женой, Хуан Хэцзо, ее сестра Хэчжу в него и влюбилась, когда он вскочил тебе на спину.

Отец еще не вернулся из провинциального центра, кормить тебя дома стало нечем, и, помня наставления отца, я каждый день выгонял тебя попастись к отмелям на Великом канале. Ты много гулял в тех местах, когда был ослом, поэтому тебе все было знакомо. Весна в том году выдалась поздняя, шел уже четвертый месяц, но лед на реке еще не растаял. На отмели шелестела сухая трава; там часто находили прибежище дикие гуси, нередко случалось вспугнуть диких кроликов, а то и заметить сверкающий мех лисы, которая искоркой мелькала в камышах.

Как и у нас в семье, корм в большой производственной бригаде иссяк, и они тоже выгнали на выпас всю свою скотину – двадцать четыре вола, четырех ослов и двух лошадей. Пастухами у них были скотник Ху Бинь и Цзиньлун. Мою сводную сестру Баофэн тогда послали на организованные провинциальным управлением здравоохранения курсы по родовспоможению, и она должна была вернуться первой в деревне акушеркой с образованием. И брату, и ей по вступлении в коммуну поручили важные дела. Ну да, скажете вы, то, что Баофэн отправили учиться на акушерку, можно назвать важным делом, но что важного в том, чтобы скотину пасти? Да, ничего особенного в этом нет, но Цзиньлуну вменили в обязанность еще и учитывать трудодни. Каждый вечер в конторке производственной бригады он при свете масляной лампы старательно заносил в книгу учета все сделанное членами коммуны за день. Если держать в руках кисть неважно, что тогда считать важным? От теперешней значительности брата с сестрой мать ходила счастливая донельзя. А глядя вслед мне, когда я вел за собой вола, лишь протяжно вздыхала. Ведь я как-никак тоже родной.

Ладно, не буду болтать зря, расскажу о Ху Бине. Росточка небольшого, говорил он не как у нас, а с восходящей интонацией в конце фразы. Когда-то был начальником почтового отделения коммуны, но за незаконную связь с невестой солдата срочной службы был осужден на исправительные работы, а когда вышел, осел в Симэньтуне. Его жена Бай Лянь работала оператором деревенского телефонного узла. Пухлое, как фэньтуань  [90], личико, белые зубы, алые губы – просто кровь с молоком, – да еще голосок звонкий, она поддерживала тесные отношения со многими кадровыми работниками из народной коммуны. У окна ее дома стоял еловый столб, с которого в окно спускались восемнадцать проводов. Они соединялись с какой-то штукой, похожей на туалетный столик. Когда я ходил в начальную школу, в классе было слышно, как она громко и протяжно выводит, как песню: «Алло, с кем соединить? С деревней Чжэнгунтунь? Минуточку… Чжэнгунтунь на линии». В часы безделья мы, дети, нередко пробирались к ней под окно и через дырки в оконной бумаге подсматривали, как она, нацепив наушники, одной рукой прикладывала к груди ребенка, а другой втыкала или вытаскивала гибкие штыри в гнезда на своем аппарате. На это волшебство и чудо мы готовы были смотреть целыми днями. Деревенские функционеры нас гоняли, но мы собирались там снова. Кроме работы Бай Лянь доводилось видеть и много чего, для детских глаз не предназначенного. Видели мы и то, как кадровые работники коммуны, живущие в деревне, заигрывали с ней, притворяясь недовольными, как руки в ход пускали. Были свидетелями и того, как она звонким певучим голоском бранила на все лады Ху Биня. Понимали и то, почему дети Бай Лянь так не похожи друг на друга. Потом в окна вместо бумаги вставили стекла, завесили изнутри занавесками – видеть уже ничего не увидишь, можно лишь прислушиваться к доносящимся из дома звукам. Еще позже за окно провели провод под напряжением. Мо Яня однажды так ударило на подоконнике, что он заорал и надул в штаны. Когда я пытался оттащить его, меня тоже тряхнуло. Я тоже завопил, но в штаны не надул. После такой неприятности охотников подслушивать больше не находилось.