Выбор (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна

— Доброго дня, боярыня.

Устя первая поклонилась, голову склонила, посмотрела с интересом.

— И тебе подобру, боярышня. Чего это ты свои порядки в палатах царских устанавливаешь?

Устя брови подняла, на боярыню поглядела достойно, чтобы поняла та, как глупо выглядит. Чтобы осознавала — не боятся ее здесь, разве что посмеиваются про себя.

— Я — и порядки? О чем ты, боярыня?

— Не царица ты еще здесь-то!

— Может, и не буду никогда. На то воля Божия. Так о каких порядках ты, боярыня, толкуешь? Не пойму я тебя что-то?

Степанида Андреевна поняла, что боярышню на укоризну не пронять, на совесть не надавить, кулаки в бока уперла.

— Чем тебе твоя служанка не люба? Почто человека гонишь да срамословишь?

Устя в ответ улыбнулась рассеяно, пальцами по рисунку провела, краем глаза увидела, как крысиная мордочка из-за угла высовывается, но виду не показала.

Нет тут никакой чернавки! И не было!

— Чем не люба, боярыня? Так не пряник она, поди, чтобы ее любить, не рубль серебряный. И не нужна мне чужая баба при себе, не надобна. Ни сплетница, ни доносчица…

— Ты слова-то выбирай, боярышня!

— Ты, боярыня, коли спросила, так ответ дослушать изволь. Я тебя на полуслове не перебиваю, нехорошо это, — бульк, который у боярыни вырвался, Устя за счет желудка отнесла. Поела боярыня что-то не то, вот и булькает… — Коли дозволено государем при себе свою служанку иметь, так при мне свой человек и будет: сестра моя приедет вскорости, вещи мои привезет. А твоя баба мне не надобна, не любо мне, когда о делах моих на каждом углу языком треплют.

— Да с чего ты взяла, боярышня… — начала было Степанида, да и осеклась. ТАК на нее давненько уж не смотрели. Ровно на ребенка малого. Устя еще и головой покачала. Мол, то ли ты, боярыня, дура, то ли меня такой считаешь? Ой, нехорошо как, глупо даже… позорище-то какое!

И ведь не возразишь, не отмолвишь! Разве что скандал затеять на всю округу, да вовсе уж дурой выглядеть будешь.

Понятно же, боярышня правду сказала. И Степанида про то знает, и Устинья, и даже Танька, чья морда крысиная из-за угла так и высунулась, чудом не шлепнулась. Палаты это! Здесь не передашь, не расскажешь — так и не выживешь, поди, а только вслух об этом говорить не принято.

Но Устинье ровно и законы не писаны.

И не боится она ничего?

Не видывала такого боярыня.

Конечно, обломала б она наглую девку! И не таких обламывали, и эту обломать легко можно. Невелик труд!

Боярыня уж и руки в бока уперла, и воздуха набрала…

— Это что тут происходит?

Федор не утерпел.

Одно дело, когда Устинья там где-то, далеко, дома у себя, под защитой грозной, а когда ТУТ⁈ Считай, под его кровом, в шаговой доступности… да как же тут утерпеть-то?

Как этого шага не сделать?

А вдруг удастся наедине с ней поговорить? Это ж… тогда ж…

Пришел он в терем, где боярышень разместили, а тут такое… и хорошее в этом есть, знает он, где его любушка живет. Но и плохое.

Это кто тут смеет на нее голос-то повышать? А мы сейчас этот голос с языком да и вырвем⁈

Федор даже сам удивился, как он огневался сильно, аж покраснел весь, кровь к лицу прихлынула.

Степанида Андреевна к нему повернулась.

— Непорядок происходит, царевич. Вишь ты, всем девушкам чернавок я нашла, а боярышню Заболоцкую то не устраивает.

— Почему?

— Чернавка ей не мила, требует боярышня, чтобы к ней сестру ее прислали для ухода и помощи.

— Так за чем же дело стало? — Федор аж грудь впалую развернул. Как же! Защитником себя показать — самое милое дело! — отошли чернавку, а за боярышней… как ее?

— Аксинья, — подсказала Устя.

— Вот, за Аксиньей Заболоцкой послать изволь.

— Царевич, да…

— Ты и со мной спорить будешь, боярыня?

— Не буду, — из Степаниды Андреевны ровно воздух выпустили. Одно дело на боярышень орать, другое — на царевича, коего в теремах побаивались чуточку.

Бывает такое.

Вроде и тихий, и не злой, и спокойный… так-то. А все одно, от него подальше держаться хочется. Настолько что-то с человеком неладно, что всей внутренностью это чуешь, да выразить не можешь.

— Вот и ладно. За боярышней пошли и покои ей отведи, рядом с сестрой. Комнаты хватит.

— Хорошо, царевич.

— А теперь иди, боярыня. Делай, как сказано.

Боярыня булькнула еще раз, погромче, развернулась — да и за угол, чудом Таньку по стене рисунком не размазало. Та подслушивала исправно, то-то сплетен в тереме будет! Такое событие!

Федор к Усте развернулся, улыбнулся, благодарности ожидая, боярышня ему поклонилась честь по чести.

— Благодарствую, царевич, не дал ты меня в обиду.

Федор еще сильнее напыжился.

— Только скажи, боярышня! Весь мир к ногам твоим брошу!

Устя бы сказала, а потом еще и добавила чем потяжелее, да чего зря народ-то развлекать?

Федор тоже по сторонам покосился, боярышень любопытствующих увидел, рукой махнул.

— А вам тут чего надобно? Прочь подите!

И так это сказано было, что ни у кого сомнений не осталось: из всех, кто в отборе участвует, царевича лишь одна волнует.

Боярышня Устинья.

Не пошел никто, конечно, никуда, только зашушукались громче, зашипели, ровно змеи лютые.

Устя в глаза Федору посмотрела выразительно, чуть руками развела. Мол, и рада б я поговорить, да сам видишь, царевич.

Федор тоже понял, поклонился в ответ Усте, да и прочь пошел.

Устя к себе в горницу вернулась, покудова боярышни ничего у нее выпытывать не начали, говорить ей ни с кем не хотелось. Боярышня дверь закрыла, на лавку села, пальцы зарубку на дереве нащупали, знакомую…

А ведь это только первая встреча, первая битва состоялась с прошлым. А впереди еще сколько⁈

А и неважно! Знает она, ради кого рискует! На любую битву заранее согласна она! И на смерть, но только свою. Больше никого она смерти не отдаст!

Где там Аксинья?

Глава 7

Пошла и Танька, да не абы куда, аккурат к государыне Любаве, коей давно услуги оказывала. Крысиное личико красным было от возмущения да обиды. Известно же, правда — она завсегда обиднее, а гнала ее боярышня за дело, и Таньке то было ведомо.

— Ну, что боярышня?

— Выгнала она меня, государыня! Прочь от себя отослала, как собаку со двора согнала!

— Как так?

— Так вот, — Танька рукой махнула. — Степанида, боярыня, пробовала на нее поругаться, да бестолку все, Устинье той ее слова — ровно с гуся вода.

Любава только головой покачала.

— Плохо.

Она об одном говорила, да Танька ее по-своему поняла, ухмыльнулась льстиво-подлизливо.

— То не страшно, что выгнала. Подобраться к человеку завсегда можно, только дороже встанет.

— Справишься?

— Конечно, государыня. Только заплатить придется.

Любава усмехнулась ядовито, понимая, что и о себе Танька говорит. Без денег эта шкура продажная и хвостом не шевельнет, ну да ладно, ей и такие надобны тоже, чтобы списать их в подходящий момент. Поэтому кошель с серебром перекочевал за ворот Танькиной рубахи, и чернавка довольно кивнула.

Сделает она, что государыня прикажет. А может, и еще кое для кого постарается, смотря, сколь заплатят ей.

Сделает с охотой, с искренней радостью шкуры продажной, не так уж и трудно это. А деньги и оттуда, и отсюда получить — плохо разве?

Очень хорошо даже.

Аксинья приехала быстро, примчалась почти на крыльях, к Усте в покои влетела.

— Палаты царские! — Аксинья на месте кружилась, ровно игрушка детская, волчок раскрашенный. Руки к щекам прижала, глазами хлопала.

Устя только головой покачала.

— Аксинья, здесь такие гадюки ползают…

Сестра ровно и не слышала.

— Устя, а что — вся комната? Маленькая она, неуютная! Неуж тебе, как невесте, покои побольше не положены?

Устя сестру за плечи сгребла, встряхнула крепко.