Ознакомительная версия. Доступно 82 страниц из 408
Мельников выбрит, застегнут на все пуговицы, в чистеньком желтом пальто с туго затянутым поясом. Он точно такой же, как в первый день наступления: розовый, основательный, аккуратный, словно только что вышедший из бани и мечтающий выпить залпом три стакана крепкого чая.
Дударев, напротив, замороченный, потный, обросший трехдневной, черной, как голенище, щетиной.
Они сидят с двух сторон стола над одной картой и, должно быть, уже не в первый раз рассматривают ее.
Здороваюсь с Мельниковым и представляюсь Дудареву.
- Очень приятно, - говорит он, сняв очки. - Я очень люблю некоторые ваши произведения. "Землянку" очень люблю.
Я с сожалением признаюсь, что "Землянка" принадлежит Суркову, хотя и очень нравится мне самому.
- Нет, "Землянка" мне тоже нравится... Нет... я не то хотел сказать. Я это... как его?.. Вылетело из головы. Ну, вы же знаете, что я хочу сказать... Очень люблю это ваше произведение.
- Верно, "Жди меня", - говорю я.
- Вот именно! "Жди меня", - говорит он. - "Жди меня, и я вернусь..." Вот-вот, именно это.
Кроме командира корпуса, у Дударова сидит еще несколько человек корпусного начальства. Кажется, ему не по вкусу, что у него над душой столько народу. Он очень устал, а дело, в общем, идет, и он его только что толкал, двигал, выезжал в полки, вернулся оттуда... Сейчас он немного отдыхает, а потом - он уже предвидит это - ему снова надо будет ехать и снова толкать и двигать.
И в эту короткую паузу он, видимо, вполне сознательно хочет говорить не о действиях своей дивизии, а об искусстве.
- Вот именно на Халхин-Голе, - говорит он, когда я напоминаю ему, что мы одновременно с ним были на Халхин-Голе. - Я там читал ваши стихи насчет танков. У меня и ансамбль там был. Очень красиво их исполнял один из ансамбля... Жуков приезжал, тоже слушал... Очень красиво исполнял...
Он задумывается.
- Вы уж, пожалуйста... Я даже хотел письмо написать. Но вы же сами лично поедете в Москву. Так скажите там, что за безобразие, почему нам все с бомбежкой картины присылают? Что за черт! Ну, понимаете, сил нет! Пятый раз присылают - и все с бомбежкой. Вот слышите? А? Земля дрожит!
Рядом стреляют наши пушки, а подальше рвутся немецкие снаряды.
- Ну вот, - говорит Дударев. - Наслушаешься этого, а потом опять бомбежкой в кино угощают. Да черт их дери! Пусть они посылают все это в тыл, где этого не видят. А тут дайте нам какую-нибудь человеческую картину. Тоже ж мы люди!
- "Серенаду Солнечной долины" мы смотрели, - говорит начальник политотдела дивизии, маленький курносый человек с детским удивленным выражением лица. - Прелестная картина. Верно, товарищ генерал?
- Ну конечно! Прекрасная картина. Может быть, и не совсем прекрасная. Но по настоящей ситуации хорошая. Вот так им и передайте. Генерал Дударев для вас, может быть, и ничего не значит, но все-таки, как бомбежку на вашем экране слышит, так уходит и больше не смотрит! И считает, что фронтовики с ним согласны. Что ж, в самом деле, - о тыле вы думаете, тылу объясняете, какая она такая, война! А нам? Какой он такой, мир - мы уже о нем забыли, не хотите объяснить? А надо объяснять, какой он из себя мир, без войны когда он был!
Я отвечаю, что кинопрокат, посылающий на фронт не то, что нужно, как видно, неправильно понимает кинопропаганду.
- Вот именно. Пропаганду! - сердится Дударев. - Меня уже поздно пропагандировать. Вы им это скажите.
Должно быть, тема эта занимает его уже давно и серьезно.
- Или вот еще, - продолжает он. - Был я на Западном фронте. Так вот там журнал "Смех" издавался. Кто-то там карикатуру поместил. Не помню, что было под ней написано, а изображены были повешенные. Какой же тут смех, когда людей вешают? Я им написал письмо, что нечего тут смеяться. Издавайте тогда журнал "Трагедия", будем знать, что читаем! Этот неожиданный для меня разговор перемежается обменом деловыми соображениями между Дударовым и командиром корпуса.
- Неважно сегодня идете, плохо... - говорит Мельников,
глядя на карту.
- Почему плохо? - ворчливо возражает Дударев. - Неплохо идем!
- Нет, плохо, медленно.
- Почему медленно? Прошли за день четыре-пять километров и еще пройдем. Ничего не медленно, - продолжает возражать Дударев все тем же ворчливым тоном.
- И все же надо нажать. Неважно действуете!
- Почему неважно? Тринадцать орудий взяли за утро. Вот, пожалуйста!..
Дударев с торжеством кивает на задрожавшее в эту минуту оконное стекло.
- Вот из немецких бьем, из захваченных 105-миллиметровых, на предельной дальности - и по немцам! А вы говорите, плохо...
- Ну ладно, кончайте разговор, Дударев. Давай нажимай!
- Я нажимаю, - не сдается Дударев, видимо привыкший противоречить начальству. - Вот я подтянул артиллерию и нажал. Сейчас пехота пошла. Артиллерию опять подтяну и опять нажму. А пехоте что ж одной, без артиллерии? Ведь нецелесообразно. Что же нахрапом лезть? Надо сперва подтянуть, потом бить, а потом идти. А потом опять бить и опять идти... Вот и будет все хорошо.
- Ну, давайте мне пункты для бомбежки, - приказывает командир корпуса, прекращая этот разговор.
- Пожалуйста!
Дударев быстро показывает несколько пунктов на карте, которую командир корпуса тотчас же передает начальнику штаба, чтобы тот связался с авиаторами. В это время Дударову звонят из полка.
- Так, - говорит он. - Хорошо!.. Молодцы!.. Ей-богу, молодцы! - И кладет трубку.
- Еще три 105-миллиметровых орудия в полной сохранности захватили. За день шестнадцать, значит. А вы говорите, плохо!
Снова звонит телефон.
- Огонь дать? - спрашивает Дударев. - Куда? По развилке дорог? А что? Отходят?.. Сейчас дадим.
Он с картой в руках поворачивается к начальнику артиллерии.
- Вот здесь у немца орудия скопились на конной тяге. Действуйте по этому перекрестку...
Еще один звонок по телефону. Начальник штаба полка доносит, что полк выдвигается вперед на Вильхву.
- Пусть в лобовые не ходит, - говорит Мельников. - Позвоните, прикажите им левей обходить.
- Не надо звонить, - говорит Дударев. - Они и так нацелены с самого начала левее.
Входит капитан и докладывает, что взяты пленные из новой немецкой дивизии.
