Право крови - Кнаак Ричард Аллен

– Я должен собраться с мыслями перед следующей проповедью, – объявил Пророк.

Его голос разнесся по залу звуками лиры.

Певицы послушно покинули покои, а следом за ними немедля засеменили к выходу и священнослужители.

Выждав минуту-другую, Пророк потянулся мыслью наружу, дабы удостовериться, что его святая святых надежно ограждена от всякого, кто б ни задумал войти или подслушивать под дверьми. Удовлетворенный, он вновь устремил взор к потолку, на фантастические картины, особенно же – на изображения великолепных крылатых созданий. Внимательнее приглядевшись к ним, Пророк слегка сдвинул брови. Их крылья были покрыты перьями, точно птичьи – приблизиться к истине еще более разум смертного не смог… и тем не менее остался невыразимо далек от нее. Лица их были подобны его собственному – юными, чистыми, но в то же время исполненными древней мудрости. За один этот штрих художник заслуживал всяческой похвалы: пожалуй, благодаря ему, образ и оказался особенно точен, несмотря на великое множество ошибок во всем остальном…

С тех пор, как он открыл истину хотя бы себе самому, минули годы – нет, многие сотни лет. Одной из причин тому послужили его непрестанные старания предать забвению прошлое и только ковать, ковать будущее – чистое, непорочное, избавленное от всякого несовершенства.

Однако главная причина была прямо связана с ней… и ее ужасающим предательством. Очень уж не хотелось ему ни вспоминать о былом, ни гадать, как все могло бы обернуться. С полдюжины жизней ушло у него лишь на то, чтоб оттеснить мысли о ней на задний план, и еще дважды по стольку же – чтобы похоронить воспоминания столь глубоко, будто ее якобы вовсе не существовало.

И вот теперь… похоже, все его старания пропали втуне.

Что ж, ладно. Тогда он даст волю своему праведному гневу, и она, и все прочие узнают, что значит строить против него козни. Тогда они вспомнят, кто он таков… прежде чем будут повержены в прах.

Пророк воздел руки ввысь… и его самого, и весь зал залило светом. Картины, фрески – все, украшавшее стены, поблекло, истаяло, будто роса в лучах жаркого утреннего солнца. Следом исчезло буквально все прочее – затейливые вазы на величественных мраморных постаментах, и длинные клиновидные ковры, и развешанные меж ними венки из свежих цветов… и даже та самая тахта, на которой он отдыхал. Вокруг не осталось ничего, кроме Пророка.

Еще одна его мысль преобразила сами покои. Весь зал до последнего дюйма, от потолка и до пола под ногами Пророка заблестел, засверкал зеркалами. В зеркалах тех Пророк отразился тысячу раз, и сколь бы далеко ни отстояло отражение от оригинала, его величия сие не умаляло ничуть.

Однако на самом деле это был все еще не он. Пророка охватило незнакомое прежде чувство – желание, неодолимое желание увидеть себя в прежнем облике, от коего он давным-давно отказался. Миг – и противиться этому желанию сделалось невозможно. Вглядевшись в ближайшее отражение, Пророк напряг память и тут же превратил воспоминания в явь.

Призванный им свет сосредоточился на нем, стал таким ярким, что всякий обычный человек тут же ослеп бы, как он ни прикрывай глаза. Но и после этого свет продолжал набирать силу, уподобился испепеляющему белому пламени… а затем воистину стал им.

Однако языки пламени не причинили Пророку никакого вреда: ведь они были частью его в той же мере, что и он – частью их. Стоило белому пламени омыть его с головы до ног, ложный облик юного человека, в коем он пребывал долгое-долгое время, растаял, исчез без следа.

На его месте возвышался некто в долгополых одеждах с капюшоном, широко распростерший в стороны крылья из языков все того же белого пламени. Лица в понимании смертных у него не имелось – лицо заменяло дивное сияние меж тонких, длинных серебристых сполохов, отдаленно напоминавших роскошную гриву волос, укрытую в тени капюшона.

Огонь поугас, дабы не препятствовать ему вновь и вновь любоваться собою во всем блеске собственной славы. Его ризы сияли всей чистотой света солнца, огромная кираса сверкала медью. Некоторые нашли бы в нем явное сходство с рыцарем, только не принадлежащим ни к одному из человеческих орденов. Не будь у него даже огненных крыльев, простершихся от стены до стены, любому с первого взгляда стало бы ясно: снисходить до материй столь низменных, как Род Людской, у подобных ему не в обычае. Его истинным обликом был струившийся из-под капюшона свет, уникальное сочетание чистой энергии и звуковых колебаний, которое определяло его индивидуальность среди множества солнцеликих сородичей.

И тут он неспешно прошептал имя, отринутое в ту роковую минуту – то самое имя, коему некогда пели хвалы высочайшие из высочайших.

То самое имя, которое так часто с любовью шептала она.

– ИНАРИЙ… ИНАРИЙ, – разнесся по залу голос… нет, скорее, даже не голос, а некое ощущение, воспринятое одновременно и разумом, и душою, и слухом. – Я СНОВА ИНАРИЙ…

Стоило объявить о том себе самому – и его охватило безудержное ликование. Он вновь стал Инарием, некогда – одним из Ангирского Совета, некогда – предводителем Небесного Воинства…

Некогда взбунтовавшимся разом и супротив Небес, и супротив Преисподней.

Едва он вспомнил об этом, радость его слегка померкла. Померкла, однако до конца не угасла. Поступил он так вот почему: обе стороны настолько увязли в противоборстве, что не могли осознать абсолютной бессмысленности бесконечной войны. Начиная с самой зари мироздания, когда два неземных царства появились на свет, а вскоре после того меж ними возникла рознь, их неисчислимые силы бились друг с другом за власть над Всем Сущим. Целью ударов и контрударов становилось все хоть сколь-нибудь ценное… обычно переходившее из рук в руки до полного его уничтожения. Ангелы – так назвали бы его сородичей люди – и демоны гибли целыми легионами, и все – во имя Ангирского Совета, правившего Небесами, и их извечных соперников, троицы Великих Воплощений Зла.

Однако Инарию до смерти надоели бесконечные битвы, интриги и контринтриги. Все это ровным счетом ни к чему не вело. Будь он во главе Совета – повел бы дело иначе, но ведь даже его брат (брат в том смысле, что их звуковые колебания, их сущности имели явное сходство в сравнении с остальными) не желал прислушаться к голосу разума. Даже сам Тираэль, тот, кто воплощал собой Справедливость, узреть истину не мог, а может быть, не желал.

Вот потому-то Инарий в конце концов и решил отстраниться от этой борьбы. Однако он никак не мог отделаться от ощущения, будто единомышленники у него есть, и не только на Небесах, но даже в самой Преисподней. Связаться с таковыми, будто то его сородичи, а уж тем более – демоны, оказалось задачей не из простых, но он, Инарий, стал членом Совета вовсе не за здорово живешь. В подковерных играх Небес он разбирался прекрасно и хорошо понимал, как с ними обстоят дела в Преисподней, и это позволило ему обойти сторожевых псов той и другой стороны. Вскоре он начал отыскивать единомышленников и втайне собирать их вокруг себя. К немалому его удивлению, таковых оказалось гораздо больше, чем он предполагал. О таком множестве не видящих смысла сражаться друг с другом до скончания века он не смел даже мечтать. Что еще удивительнее, среди демонов отыскалась особа, задумавшаяся о том же, о чем и Инарий, задолго до того, как ангел осмелился позволить себе этакую крамолу.

Она… Та самая, что, спустя недолгое время, пробудит в его сердце любовь и, в свою очередь, полюбит его. Та самая, с кем он начнет творить мир – место, известное возглавляемому ими отряду мятежников под названием «Санктуарий».

Та самая, что превратит его мечту о рае в кровавый кошмар.

Глядя на собственные отражения, Инарий снова увидел рядом с собою ее. Нет, теперь она явится в мир не в прежнем, памятном ему облике, это уж точно. Если ей вправду удалось отыскать путь назад, то под чужой личиной – скорее всего, женской, но, может быть, и мужской. Хитроумная, обольстительная… она являет собою угрозу всему, принадлежащему ему по праву.