Выбор (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна

Как давно она сидела вот так, рядом с ним, маленьким…. Молилась.

И чтобы чадушко выжило, и чтобы наследником стало, и чтобы она все получила, что ей за мучения рядом с супругом постылым причитается!

Чего от себя скрывать? Царь Любаве иногда противен до крика, до тошноты, до спазмов судорожных был. Набожный, старый, оплывший весь, ровно свечка сальная, потная, а она-то баба молодая, ладная, гладкая! Ей рядом сильного мужчину хочется!

Да, хочется, что ж, колода она какая?

Понятно, царь! Это тебе и титул, и статус, и деньги, и Данилушка обеспечен на всю жизнь, к хорошему месту пристроен… ох, братик-братик.

Догадывалась Любава, что случилось, да сказать не могла. Как о таком даже молвить насмелишься? Да не абы кому — Борису? Пасынку вредному, насмешливому… и таковым он еще с молодости был, чуть не с младенчества сопливого, Любава его подростком помнила, вроде и обычный мальчишка себе, да характер железный, упрется — не сдвинешь.

Просил его царь Любаву маменькой называть, так и не дождался.

Одна у меня мать — и родина одна, вот и весь тебе сказ. А ты, батюшка, живи да радуйся. А только один из предков наших шесть раз женился. Что ж мне теперь — каждую твою супругу и в матушки? Так это слово святое, его абы к кому не применяют, всякую там… не величают.

Ух как невзлюбила пасынка Любава тогда!

За что?

А вот за все!

За молодость, красоту, за ум, которого отродясь у Данилки не было, за здоровье, которого так Феденьке не хватало, за то… за то, что сам родился! Не пришлось его матери, как ей… нет!

Не думать даже об этом!

Не смей, Любка! НЕ СМЕЙ!!!

Царица головой тряхнула, на Михайлу внимание обратила.

— Сидишь рядом с сыном моим, мальчик?

Имя она помнила, конечно, да не называла. Чести много. Пусть радуется мальчишка приблудный, что с ним государыня разговаривает, пусть ценит отношение доброе.

Михайла вновь поклон отмахнул.

— Как друга оставить, государыня? Не можно такое никак!

— Другие оставили, а сами гулять пошли.

— Каков друг — такова и дружба, — снова не солгал Михайла.

— Оставь нас, мальчик. И служи моему сыну верно, а награда за мной будет.

— Не за награду я, государыня. Федор ко мне хорошо отнесся, не оттолкнул, правды доискался, да и потом дружбой своей жаловал — как же я добром не отплачу?

Любава только рукой махнула. Мол, иди отсюда, мальчик, не морочь мне голову, я и получше речи слыхивала, и от тех, кто тебе сто уроков даст — не запыхается.

Михайла снова поклонился, да и вышел, снаружи к стенке прислонился.

Эх, сорваться бы сейчас, к Заболоцким на подворье сбегать, может, Устю повидать удастся? Хоть одним бы глазком, хоть в окошко! Да куда там!

Сидеть надо, ждать эту стерву. А потом и с Федькой припадочным сидеть…

Ничего, Устиньюшка.

Это все для нас, для будущего нашего.

Все для тебя сделаю, только не откажи!

Дверь он до конца не закрыл просто так, по привычке. Шорох услышал, взглянул…

Царица над сыном наклонилась, водит ему по губам чем-то непонятным и шепчет, шепчет… и такое у нее при этом лицо стало… вот как есть — колдовка из страшных детских сказок! Баба-яга!

И Фёдор дрожит на кровати, выгибается весь, на голове, на пятках, а с места не движется, ни вправо, ни влево, мычит что-то, а царица шепчет, шепчет — и свеча в поставце рядом вдруг вспыхивает мертвенным синеватым огнем — и прогорает дотла.

Михайла едва в угол метнуться успел, с темнотой слиться, за колонной, как царица из комнаты вышла. А в руке у нее что?

Нет, не понять, вроде что-то черное виднеется, да держит она плотно, не разглядеть, и рукав длинный свисает. А лицо с каждым шагом меняется, вначале оно страшным было, а сейчас и ничего вроде, на прежнее похоже.

Ох, мамочки мои!

Что ж это делается-то?

На ватных ногах Михайла в комнату вернулся, к Фёдору подошел. Лежит царевич, расслабленный, спокойный, вроде и не было ничего.

А что у него на губах красное такое?

Михайла пальцем коснулся, принюхался, растер…

Да вот чтоб ему в могиле покоя не знать… кровь?

Небольшая келья была обставлена нарочито бедно. Да и к чему ее хозяину роскошь?

Немного удобства — то дело другое.

К примеру, ширма, за которой прячется нУжное ведро, или удобный тюфяк. Не из стремления к роскоши. Просто возраст уж таков — на жестком кости ломит. Спину выкручивает, аж спасения нет. Словно кто-то гвоздь меж лопаток забивает — и крутит, крутит его там, чтобы еще больнее было, еще страшнее. Боли хозяин кельи не боялся. Не настолько. Но — к чему она лишняя? Все ко времени быть должно, к месту.

Опять же, ширма не расшита золотом или драгоценностями, ведро самое простое, тюфяк не лебяжьим пухом набит, а обычным, гусиным…

Простой деревянный стол выполняет свою функцию — несет на себе множество бумаг, и кому какая разница, что он уже тридцать лет стоит на этом месте? Уже и вид потерял — хотя какой там вид? Вечно на нем как сугроб бумажный навален. И перо не павлинье, для письма — обычное, гусиное. И прибор письменный из дешевенького олова — ну так что же?

Хозяину кельи была важна реальная власть.

Не игра, не подделка, не подмена власти над жизнями и душами человеческими на пошлую роскошь. Нет.

Важно ему было, чтобы по одному слову его полки с места срывались, короли и князья повиновались, священники проповедовать начинали по слову его…

Да, именно его слову.

Господь?

Ну так Господь-то давненько по земле ходил. А когда б явился он в эту келью, так решения ее хозяина непременно б одобрил. Мало ли, что там и тогда было? Живем-то мы здесь и сейчас.

Требуется для защиты веры убить сто еретиков?

Убьем двести! Чтобы точно никто от расплаты не ушел.

Требуется город сжечь со всеми его жителями?

И такое бывало в летописях Ордена. И сжигали, и землю солью посыпали, и языки вырывали за упоминание о еретическом месте. Так ведь это не со зла творили рыцари! Они души спасали невинные. Ежели завелся в городе даже один еретик, то подобен он будет чуме и собаке бешеной, заразит он души невинные и впадут несчастные в грех ереси.

А коли не успеет заразить всех, и кто невиновный под меч рыцарский попадет?

Так они ж невинные, они непременно попадут в царствие Господне, к престолу Его. А Магистр помолится за их спасение. Как всегда молился.

Искренне.

Истово.

И бичевал себя искренне, и плоть умерщвлял — тоже от всей души. Это уж в старости чуточку ослабил вожжи. Понимал, когда умрет, не доведя дело до конца, преемники и промахнуться могут.

Не справятся. Не сумеют просто, для того иные силы надобны, иная вера, его убежденность за собой людей вести.

Дело всей жизни его.

Росса!

Богатая страна, в которой даже самый бедный житель ходит в мехах.

Громадная страна, в которой можно ехать от одного города до другого несколько месяцев — и не доехать. Страна, в которой трещат лютые морозы, а золото валяется под ногами россыпью. В которой бродят по улицам медведи и звери песцы.

Страна, не знающая истинной веры!

Вот что самое ужасное! Самое кошмарное!

И ведь живут они, и горя не знают. И строятся в Россе храмы, но крестятся они там не по-людски, а справа налево, и сажают поодаль от храмов березовые и дубовые рощи, в которых ставят грязные капища языческие. Дубовые рощи для Рода. Березовые — для Живы.

Воистину, безумны эти россы — как можно предположить хоть на миг, что бог может быть… женщиной⁈ Даже подумать о таком уже грех, уже ересь лютая, беззаконная, за такое и живьем-то сжечь мало будет! Какую казнь ни возьми — все одно не хватит ее за такое кощунство.

Женщина может быть пригодна для деторождения, но для чего-то еще? Это просто красивый и глупый сосуд для мужского семени, так и относиться к ним надобно. Чтобы сидели в своих домах, выходили только в церквы и на рынок, а занимались бы домом и детьми. И так от них вреда достаточно.