Выбор (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна

А казне — прибыточек.

И молодежь с ума не сходит, не бесится. Или хотя бы пригляд за ними какой-никакой, а есть, где родители приглядят, а где и стража поможет слишком буйных утихомирить.

Все ж, как ни крути, сколько рождественский пост длится? Сорок дней!

Сорок дней не веселиться, не гулять, душу не отводить? Только домой да в храм? Когда тебе сто лет в обед, может, оно и ничего. А когда молод ты, весел, счастлив, когда тебе гулять хочется, веселиться, жизни радоваться?

Может, и грех, так ведь однова живем, отмолим, небось! И себя боярин помнил в молодости. Сейчас — и то погулять не отказался бы, на саночках с горки прокатиться. Не подобает боярину-то? А мы морду воротником прикроем, авось, и не заметит никто, а заметят — скажем, что сшибли просто.

— Когда поехать хочешь, сынок?

— А хоть бы и завтра, батюшка, как погода выпадет? Может, и вы с маменькой съездите? Чай, не в грех, а в радость? Ксюху, вон, возьмем?

Боярин подумал, да и рукой махнул.

— Поехали, Илюшка! Как завтра погода хорошая будет, так и поедем, санки свои возьмем, покатаемся всласть.

Чего ж не развеяться? После страшной Веркиной смерти боярин себе еще не завел новой полюбовницы, ну так хоть на людях побывать. А может, еще и приглядит кого, потом словечком перемолвится, да и дело сладится?

— Благодарствую, батюшка. А то еще можно бы и Апухтиных позвать? Марья моя от дочки хоть и никуда, а все ж, на пару часиков вырвется?

Алексей расплылся в довольной улыбке.

А и то, Николка доволен, в доме у него нынеча мир да спокойствие, бабы над малышкой мурлыкают, даже боярыня его довольна. А и Илюха молодец. Воле родительской не прекословит, выгоду для себя найти старается. Оно-то понятно, ласковый теленок двух мамок сосет, да ведь не каждый то делает!

Знают многие, а делают-то сколько, один человек на сотню?

То-то и оно…

— А и позови, Илюшка.

— Дозволишь нам вдвоем с Устей съездить, батюшка? Вроде как Аксинья там не особо ко двору пришлась, а вот Устя с Машкой моей вмиг сдружились, щебечут, ровно два щегла.

— Езжай, сынок, скажи, пусть сани заложат, и езжай.

— Благодарствую, батюшка.

Илья поклонился — и вышел вон.

Устя его в коридоре поймала.

— Согласился?

— Едем, Устяша.

А что Илюшка и сам санями править может, и что сестру ему покатать чуточку подольше не в грех, и за город выехать, и к роще подъехать… ну так что же?

Часом раньше, часом позже, кто там проверять будет? Сказано — к Апухтиным поехали… а что кружной дорогой, так это и не важно, поди. Просто дорога такая.

Сенная девка Михайлу в коридоре остановила, шепотом позвала за собой. Симпатичная девочка такая, ладненькая, все при ней, с какой стороны ни посмотри, хоть спереди, хоть сзади, так руки и тянутся. Михайла и отказываться не стал.

— Ну, пойдем, хорошая…

Думал парень, что его за сладеньким зовут, а оказалось…

Сидит в горнице, на скамейке, патриарх Макарий, смотрит внимательно. И как-то сразу Михайла понял — врать не надобно. Так и правду ведь сказать можно по-разному?

Поклонился, на всякий случай, рукой пола коснулся.

— Поздорову ли, Владыка?

— Знаешь меня…

Не спросил, утвердил. Ну так Михайла все одно ответил.

— Кто ж тебя, Владыка, не узнает, разве что дурак последний? А так всем ты ведом, все о тебе говорят.

— А говорят-то что?

— Что хороший ты, Святейший Владыка. Уж прости, из казны лишку не черпаешь, о своих заботишься…

Практически так все и есть. Только вот кто — свои, и что — лихва? Кому греча крупная, кому и жемчуг мелкий будет, так Макарий из вторых как раз. Но патриарх хмыкнул, лесть по вкусу ему пришлась, бревно в своем глазу Владыка давно на доски распилил да продал с выгодой.

— На правду похоже. А еще что говорят?

— О родстве твоем с царицей, о том, что царевича ты любишь, всего самого лучшего для него хочешь…

Теперь уж очередь патриарха улыбаться настала. Понятно, хочет. Но не говорить же вслух, что Любава для Феди венец царский достать мечтает, а он родственнице дальней не противится? Измена сие, Слово и Дело Государево!

— Смотрю я, ты паренек неглупый.

Михайла поклонился. Вот теперь точно отвечать не надобно.

Ох, только б царица его тогда не приметила… ведь не помилуют. Фёдор наутро проснулся, ровно живой водой умытый, а у Михайлы до сих пор ледяным ветерком по спине пробегало. Как вспомнит он лицо царицы, страшное, старое, так сердце и зайдется.

А с другой стороны… узнать бы про тайну эту!

Тайны у царей дорого стоят, он бы и боярство тогда получил.

Голову с плеч снимут? Это у других, у глупых! Он умный, он справится.

— И Фёдора любишь. Любишь ведь?

И глаза так прищурены, ехидно, жестко…

Михайла и отозвался в тон Патриарху.

— И царевича люблю. И себя люблю. И человек он хороший, и выгодно мне при нем быть. Сам знаешь, Владыка, кто был я, а кто сейчас есть. Кому б отработать не захотелось?

— Пожалуй и многим. Столько пиявиц ненасытных, сколь не дай им, все просят, все молят. Дай — дай, отдай — подай. А работать-то никто и не желает.

— Когда многого хочешь, многое и спросят. Разве нет?

— И то верно. Государыня Любава с тобой говорила, а теперь и я скажу. Служи моему племяннику верно, и я тебя милостями не оставлю.

— Буду служить, Владыка. И государыне Любаве, и племяннику твоему, и тебе, верно и честно.

Макарий оговорку заметил, но сделал вид, что не понял. Понятно же, по статусу называют… а не по тому, кого Михайла первого слушаться будет. Но и патриарха так устроило. Заговорил он уже о том, что его волновало.

— Ты мне скажи, чадо,что за боярышню себе нашел Федор? Ведь ни о ком другом не думает мальчик. Не приворот ли там, не зелье какое?

Михайлу аж по спине холодом пробрало.

Устя… его Устя⁈ И сейчас ее могут… нет-нет, и тени подозрений допускать нельзя! И справится он с этим! Так юный наглец улыбнулся, что Макарий даже опешил.

— Когда,Владыка, позволишь говорить откровенно?

— Чего ж не позволить, чадо? Считай,что ты предо мной как на исповеди,и все слова твои меж нами останутся.

— Ну тогда… Заболоцкая — она домашняя, да порядочная. Объелся царевич вольности, прискучили ему девки грязные, а тут Заболоцкая повернулась. А она ж тихая, Владыка, да рассудительная, на шею ему кидаться не стала, выгоды не искала… а на высокой-то веточке яблочко завсегда слаще!

Хмыкнул насмешливо патриарх.

Могло и такое быть, и верно наглец говорил. Ой как могло… просто? А люди чаще всего чем-то простым и руководствуются, не надо в них сложности искать. Сочетание момента да и характера, вот и получается что-то интересное. А начнешь разбираться — и все раньше было под солнцем, и будет еще не раз.

— Фёдор на эту Устинью только и смотрит. Ведомо тебе это?

— Ведомо, Владыка. Она ж рядом вьется, а в руки не дается, вот и тянет парня. Сам я несколько раз его в церковь сопровождал, когда он зазнобу свою повидать желает.

Несколько! Каждые три дня и сопровождал, теперь боярышня Устинья так в храм и ходила. Поутру, с сестрой и матушкой. Молилась усердно. О чем? Кто ж знает, губами шевелила беззвучно, а ликом так чистый ангел. Видно, что молится она, а не парней разглядывает.

Любовались оба, и Михайла, и Фёдор, только царевич открыто, а Михайла исподтишка. Еще успевал и с Аксиньей переглянуться.

Как поранили его, да пригласил Заболоцкий заглядывать, стал он иногда бывать на подворье, хоть и нечасто. Хотел с братом Устиньюшкиным подружиться, да тот буркнул что-то и ушел восвояси. Михайла не унывал.

Насильно мил не будешь?

Так он и не насильно, а постепенно, потихоньку, по шажочку единому, всегда у него все удавалось. Разве что Устинья дичится, да брат ее не улыбается.

Странные люди. Ну так то до поры, до времени, найдет Михайла к каждому свой подход!

— Думаешь,все дело в недоступности? Может,и так… видывал я ту Устинью, рыжа да тоща, чего в ней лакомого?