Адвокат вампира (СИ) - Комарова Елена Николаевна

Со стороны, где сидел Джонатан, донесся тихий, но вполне отчетливый смешок.

– Вы насмехаетесь? – с обидой в голосе спросил Эрик.

– Вовсе нет, – невинно отозвался профессор и чуть прикусил нижнюю губу.

Эрик встал.

– Если не желаете рассказывать – ваше право. Пожалуй, я вернусь к себе, – сказал он подчеркнуто равнодушным тоном и, отвесив театральный поклон, направился к выходу.

– Ах, друг мой, – сочувственно покачал головой Ван Хельсинг, усаживаясь в освободившееся кресло, когда за их помощником закрылась дверь, – теперь меня терзают муки совести.

Джонатан усмехнулся, отложил свою книгу и с молчаливого одобрения профессора достал бренди.

…Некоторое время друзья смотрели на огонь, наслаждаясь тишиной и покоем.

– Вы так глубоко погрузились в раздумья, что меня это беспокоит, – сказал профессор чуть позже. – Миссис Тернер готовит ужин, я уже чувствую его великолепный аромат и предвкушаю грядущее кулинарное наслаждение, а вот ваше равнодушие к нему нездорово в столь молодом возрасте.

Адвокат усмехнулся и покачал бокал с напитком.

– Простите, дорогой профессор, но ваш рассказ пробудил и мои воспоминания, которые оказались слишком сильными. Я думал о вас и о нашей дружбе. О том жутком случае, который заставил нас вновь объединить усилия ради спасения невинной души. Хотя по возвращении из Трансильвании я искренне надеялся, что впереди ждет лишь скучная и размеренная жизнь поверенного. Следовало послушать вас еще тогда, ведь по пути в Англию вы предупреждали меня, что эхо пережитого никогда больше не оставит нас в покое.

– Видите ли, Джонатан, вам удалось по счастью соприкоснуться с иными сферами, иными формами жизни, и это знание изменило вас и окружающий вас мир. Как сказано, единожды вкусив плодов древа познания…

– …Навсегда будешь изгнан из рая, – улыбнулся уголками губ молодой человек. – Если встреча с носферату грозит изгнанием из рая, то как можно назвать это счастливым событием?

– Нет, мой друг, – качнул головой профессор. – Вы добрый христианин, и, разумеется, для вас древо познания ассоциируется с древом познания добра и зла. Однако мы познаем не только добро и зло, мы познаем множество вещей, явлений, свойств, это древо, быть может, и не упомянуто в Библии, но не менее важно для людей. Вы всегда мне нравились, мой дорогой Джонатан, вы понравились мне с самой первой нашей встречи. У вас пытливый ум, стойкий дух, вы способны мыслить широко и непредвзято. И вместе с этим в вас есть огонь, жажда и, если позволите, страсть. Вы стремитесь к познанию нового, и ваш ум способен его принять. И, как я уже сказал, единожды вкусив плодов дерева познания, остановиться выше человеческих сил. Мы будем алкать нового всю оставшуюся жизнь.

– Мне никогда не сравниться в этом с вами, профессор.

– Да, – скромно согласился Ван Хельсинг, и Джонатан засмеялся.

Профессор придвинул к себе бутылку и плеснул еще бренди в свой бокал.

– Когда спустя полгода вы оказались у меня на пороге с горящими глазами, я совершенно не удивился, – сказал он. – До сих пор помню тот день. Сначала вы пожелали мне доброго утра, а потом выпалили: «Кажется, я схожу с ума!»

– Я был более чем напуган. Даже не мог толком объяснить вам, в чем дело.

– Назовем это интуицией. Которая, как показало время, оказалась права. Только благодаря вашей зоркости нам удалось спасти эту невинную душу. Нет-нет! – вскинул руку Ван Хельсинг, видя, что собеседник собирается возразить. – Не спорьте. Ведь никто, никто, кроме вас, не заметил ничего странного в поведении и окружении уважаемого всеми джентльмена. Никто не почувствовал нависшей угрозы. Никто не взял на себя труд поискать в библиотеке нужные сведения…

– Никто бы никогда не допустил подобной мысли, – жестко закончил молодой человек. – Ведь он был преуспевающим адвокатом, блестящим, я бы сказал. Я изучал несколько громких дел, которые он вел.

Ван Хельсинг налил Джонатану еще бренди.

– Никто не совершенен, – иронично сказал он.

– И что самое удивительное, ведь он не считал, что поступает дурно! Напротив, с его точки зрения задуманное ужасное преступление являлось честью, оказываемой его несчастной жертве.

– Он был фанатиком и безумцем, – сказал Ван Хельсинг.

– И об этом даже не догадывались его друзья и коллеги. Нас так легко обмануть внешностью. Достаточно лишь следовать неким общепринятым ритуалам, чтобы никому и в голову не пришло задуматься, что скрывается за фасадом…

Профессор Ван Хельсинг вздохнул.

– Монстры, скрывающиеся под личиной благопристойности, мало чем отличаются от сородичей графа и других сверхъестественных существ, – негромко произнес он. – Чтобы сразиться с ними, для начала нужно признать их существование. С другой стороны, то, что мы считаем дурными поступками, для иных людей, напротив, высшая доблесть. Наши моральные принципы какому-нибудь коренному жителю Австралии могут показаться чушью.

– Но существуют же какие-то догмы, которым подчиняются все!

Ван Хельсинг открыл рот, чтобы возразить, и ему было что сказать.

«Мой добрый друг, – сказал бы профессор, – вы говорите о догмах веры. Все самые страшные преступления человечества совершались во имя веры». Или: «Вы верите в гуманное начало, но неверно обобщаете его до масштабов целой планеты».

– Я очень рад, что вы оказали мне честь, став другом и соратником, – вместо этого сказал Ван Хельсинг и отсалютовал Джонатану бокалом.

Спорить, по большому счету, было не о чем.

Тихо скрипнула дверь, и в гостиную вновь зашел Эрик, уже в домашних туфлях, длиннополом халате и с потрепанным томиком под мышкой. Прищурившись, Джонатан разобрал «Montaigne [5]» на обложке.

– Джентльмены, – сделал он общий поклон, – это снова я, влекомый долгом. Только что доставили телеграмму, и я взял на себя смелость расписаться в получении.

С этими словами он достал из кармана брюк сложенный листок.

– Вы, разумеется, ознакомились с содержанием? – спросил Ван Хельсинг, надевая на нос очки. Бывший Призрак Оперы счел излишним подтверждать очевидное.

– Боже мой, – только и сказал профессор, протягивая телеграмму компаньону.

Джонатан прочитал: «Прибываю четверг. Не встречайте. Приду сам. Дракула».

Глава 3. Пленник Парк-лейн

Очередной тусклый зимний день вступил в свои права, но серый облачный покров заметно истончился, обещая чуть позже порадовать горожан кусочком чистого неба, а может, даже и несколькими солнечными лучами. Грядущие праздники разбудили искорку подлинного тепла не только в замерзших и очерствевших человеческих сердцах. Смягчался даже сам неумолимый лондонский климат – и пусть ученые мужи рассуждают о воздушных потоках, поглядывая на хмурое небо.

Несмотря на то, что солнце еще не показалось, дневной свет проник в роскошно обставленную комнату на третьем этаже одного из самых богатых особняков на Парк-лейн, позволяя различить малейшие детали отделки, узор, вышитый на покрывале, несколько фарфоровых безделушек, украшающих столик у окна. Единственным пространством, скрытым в тени, оставался дальний угол комнаты. Свет словно бы и не стремился туда, замирая на полу и проводя по нему четкую границу между днем и сумерками.

Граф Аурель Аттила фон Виттельбурхартштауфен стоял у стены, опершись плечом и скрестив руки на груди, абсолютно неподвижный, будто бы и не живое существо, а исполненная талантливым художником статуя, но некоторые статуи выглядели более живыми по сравнению с этой скрывающейся в тени фигурой. Загляни кто в комнату – вероятно, и не заметил бы с первого взгляда ее обитателя, но заглядывать было строжайше запрещено хозяином этого особняка, мистером Дорианом Греем. Иностранный гость был предоставлен самому себе.

Пленник.

Осознание этого факта стало совершенно новым и крайне болезненным ощущением, причем не только морально, но и телесно.

Вот уже четыре дня он находился у Дориана Грея в доме, не имея никакой возможности его покинуть. Кажется, в этом было замешано какое-то омерзительное колдовство, сродни тому, о чем писалось в тех отцовских книгах, которые Август фон Виттельбурхартштауфен держал на самой верхней полке шкафа. Когда-то отец сам предложил побеседовать о магии, но Аурелю немедленно стало дурно от описания даже самых основных ритуалов, и граф перенес занятие на более подходящее время, оставляя единственному сыну все прочие богатства библиотеки. Подходящее время, увы, так и не настало до самого отъезда Ауреля в Англию, о чем юноша ныне горько сожалел. Понимай он угрозу, тогда не позволил бы пленить себя столь легко, и кому – человеку!