И тут я увидела чудовище (СИ) - Началова Екатерина

— Не надо... — наконец, выдохнула я, ощущая как странное опустошение сквозит по телу. Губы, оказывается, еще шевелились, но как-то отдельно от меня. — Не надо напоминать... Если ты так хочешь, я выбираю жизнь.

Ингренс одобрительно кивнул.

— Счастлив, что вы так благоразумны.

Там, в уголке его рта, который вроде бы насмешливо улыбался, не было улыбки.

...

После Ингренс молчал. Все то время, что относил меня в комнату, провожал до двери, он не говорил ни слова, молчала и я. Больно было даже дышать, не то, что говорить. В груди отчаянно трепыхалось сердце.

Тук-тук-тук-тук.

Глупое, глупое сердце...

— Мы больше не останемся наедине, — Ингренс заговорил у самой двери. — Я поклялся вернуть вас невредимой, когда брак потеряет актуальность. Это случится через десять дней. После вы отправитесь назад с родителями. Брачный договор будет расторгнут по соглашению сторон, в связи с неконсумацией брака, я сделаю официальное объявление. Это утвердит всех в мысли, что договор был деловым и не повредит вашей репутации. Полагаю, финансовые и прочие технические вопросы мне лучше решить с вашим отцом.

Переходом на «вы», он будто отодвинул нас друг от друга на то расстояние, на котором не существует надежд.

— Полагаю так, — произнес мой безжизненный голос. Машинально сделав реверанс, я развернулась.

— Видит Порядок, никто не получал от меня того, что получила ты, — произнес Ингренс мне в спину. Наверное, хотел погладить, но ударил — теперь меня ранило это «ты». — Я брал, что мог, но и отдавал, что мог... У меня нет большего.

— Я поняла...

Я действительно понимала.

Но почему же так больно?

— Желаю вам обрести крылья, леди, — сказал серебряный голос мне вслед, опять переходя на «вы».

В ответ я чуть не рассмеялась в голос. Только что наметившиеся крылья были срезаны и теперь на месте среза жгуче кровила острая боль.

— Прощайте...

Шагнув за дверь, я тихо сползла по ней вниз, ощущая как боль выламывает мне ребра.

Глава 28. Тридцатый день не замужем

Я стою на мансарде задрав голову и громко выдаю ценные указания. Трое плечистых низкорожденных из рода Быка молча внимают мне с крыши. Мы меняем кровлю — старая пришла в негодность за прошедний сложный век и в последние годы протекала. Теперь, когда есть деньги, ставим свежие свинцовые листы. Я стараюсь донести до рабочих, что свинец будет расширяться на солнце, поэтому требуется использовать листы меньшего размера и приподнятые швы. Замолкаю, смотрю в карие глаза... Бык молчит. Я понимаю, что рабочий со смешным носом, напоминающим задорную картофелину, ничего не понял, и объясняю еще раз.

Все неплохо, совсем неплохо.

Мне есть чем заняться. С тех пор как мы вернулись из столицы, прошло тридцать дней. Я в порядке, я считаю дни не специально... Или специально? Может мозг обманывает меня? Число — это первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь.

Третий день без Ингренса.

Пятый день без Ингренса.

Тридцатый день без Ингренса.

Отсчет идет сам по себе, я пока не могу на него повлиять, но полагаю, что это временный эффект, который однажды сойдет на «нет». Недолго думаю, чем себя наградить на юбилейный день. Решаю порисовать. Я ограничиваю рисунки, стараюсь не рисовать, потому что как только начинаю, рисую одного Ингренса и тут же проваливаюсь в воспоминания. Это слишком опасно, ведь я делаю все, чтобы не вспоминать.

Поэтому у меня много дел. Я выбираю платья с мамой, максимально вовлечена в ремонт, эпидемией расползающийся по дому, участвую в обсуждении цвета дивана, делаю прически, помогаю Агни накрывать на стол... Даже чищу картошку, пусть это и не подходит леди. Главное — физически утомить себя настолько, чтобы вечером упасть на кровать и мгновенно заснуть. Раз надежд нет, я искренне намереваюсь излечиться. Это ведь ненормально, если не можешь думать ни о ком, кроме...

...нет, я не должна о нем думать. Зима на исходе, в воздухе уже пахнет весной, и я стараюсь верить, что она принесет обновление и для меня. Впереди целая жизнь, которую я выбрала.

Иногда я ощущаю к нему только всепоглощающую ненависть, и радуюсь ей. Ненависть гораздо лучше, чем тоска. Теперь я часто представляю, как Ингренс умирает. Даже появилась любимая фантазия: король не замечает, как вокруг собираются заговорщики, и однажды они убивают его, пронзая когтями. Их трое или четверо, они наносят удары по-очереди, а Ингренс долго и мучительно страдает. Я смотрю как он истекает кровью, слушаю как стонет, сидя перед ним почему-то на троне, и, наконец, чувствую себя свободной, отомщенной... за все. За его ум, за его жестокость, за его выбор, за свою любовь. Один раз ненависти было так много, что я пошла в лес и сломала молодое деревце, а потом сидела и рыдала над ним. Над поломанным деревцем ведь можно поплакать, имею право... К сожалению, даже такой ненависти не хватает, чтобы выпустить когти.

Не спеша возвращаюсь на другую часть дома, там меня встречает отец. Активно жестикулируя, он подробно объясняет каждую мелочь, делая вид, что мое присутствие во время перекладки крыши крайне необходимо. Я прекрасно понимаю, что папа старается не оставлять меня одну, занять работой, но изображаю, что крайне заинтересована. В свою очередь, он тщательно не замечает моего нарочитого энтузиазма. Папа бодр, полон энергии, он долго говорит о кровле, а затем советуется со мной о проекте пристройки.

— Не думаю, что нужно делать ее очень высокой, тебе же будет неудобно ходить вверх-вниз, — осторожно замечает он.

Я пожимаю плечами.

— Смысл делать невысокую? — замечаю. — В такой много не разместить, опять же тень от дома будет накрывать, ведь...

Папа смотрит так, что до меня доходит — он хочет, чтобы я поселилась в этой пристройке. После моего первого бунта, когда я выдворила его от своей двери, он предпринимает попытки вернуть прежние позиции, но я не отступаю и сейчас. Особенно сейчас. Наоборот отвоевываю больше пространства, начала приучать его и себя к мысли, что я не дома — а в гостях у родителей. Странным образом, эта мысль подействовала на нас всех объединяюще. Как семья, мы стали ближе друг к другу, больше общаемся, больше разговариваем, планируем... Изменения неуловимы, но очевидны, мой короткий брак повлиял на всю семью, как будто вдохнул в род жизнь, силы, заставив оглянуться и взмахнуть крыльями. И все равно летом, не позже осени я намереваюсь съехать. Куда? Да куда угодно... Крыльев нет, зато есть деньги. Живут же другие великородные без крыльев? Надо подсмотреть как живет род Змей, какие строят дома... Из великородных Змеи ближе всех к нам.

— Нет, папа, — терпеливо говорю, делая вид, что не замечаю его маневра. — Пристройка предназначена для хозяйственных нужд, сейчас покажу.

Сбегаю в комнату, чтобы принести эскизы и точнее объяснить идею. Папа хмурит брови, но рисунки листает серьезно, я комментирую, перекрикивая грохот — рабочие скидывают вниз старую черепицу. Постепенно отец увлекается, и мы обсуждаем эскизы так активно, будто пристройка для нас первостепенная из задач. Когда на одном из эскизов обнаруживается фигура Ингренса, я постепенно замолкаю — помню, как пририсовала его в один из этих последних двадцати девяти дней, а может в одну из ночей, мечтая, чтобы он оказался здесь, сейчас. Умирая без него.

Отец глядит на эскиз недолго, затем быстро убирает его вниз, но все уже кончено — мы сбились с мыслей. Это легко — Ингренс заслоняет все даже через месяц. После посещения белого сада, мы почти не говорили, только встречались еще десять раз для смешивания крови. После нас с почетом отпустили. Был банкет, официальные объявления, благодарности, пожимания рук... Типичное празднование окончания успешного контракта. Теперь мы стараемся о нем не говорить. Совсем. Ни родители, ни я. Не то, что не можем... Мы не знаем, как о нем разговаривать.

И сейчас вместе с отцом мы неловко молчим, усиленно наблюдая за копошащимися на крыше шумными рабочими. К счастью, они издают много шума: все время что-то грохочет, падает, звучат громкие окрики, крепкие словечки, а иногда рабочие даже поют. Это забавно, заставляет улыбаться.