Цыганские сказания (СИ) - Мазикина Лилит Михайловна

Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67

— Это не укачало. Нехорошо ей, врача надо звать.

— То и я смотрю, в туалет не вышла, не ела ничегошеньки, глаза закатываются. Голова о стенку бьётся, она и не двинется.

— На воздух её, вы же здесь, клуши, столпились, дышать ей чем?

— Водой отлить...

— Да не тяжёлая ли она? По такому холоду и не продышится...

— Да, — удаётся сказать мне. Рот, горло, язык — всё пересохло, вместо голоса хрип.

— Беременна? Ты беременна?

— Да.

— И без кольца. То и смотрю, такая молодая, молиться поехала. Чтоб женился, подлец-то.

— Да, — цепляюсь я за предложенную версию, почти инстинктивно, как в том году на дороге до Олиты, выстраивая себе другую биографию. Пусть с ней, другой, всё происходит. Пусть её жалеют или на неё нападают, а меня не трогают. — Мне надо... посидеть.

Главное, не сбиваться на галицийское произношение. Я говорила по-польски до семи лет; надо просто вспоминать.

— Сиди, сердешная. Сиди. Вот мешочек твой. Держи, выхватят.

— Где я? — стоит мне приоткрыть глаза, и мир вокруг идёт в пляс.

— В Варшаве, милая. Врача не надо тебе?

А, это та старушка, что костерила меня с утра. Я стараюсь говорить пободрее или хотя бы повнятнее:

— Спасибо, сударыня. Господь вас благослови. Мне только посидеть. Душно мне было...

Варшава! Как же мы границу проехали? У нас же должны были документы проверять? Холодрыга какая, меня аж колотит. Сейчас бы пройтись, а то и пробежаться, а я еле трепыхаться могу. Зрение немного устаканивается, и у меня получается оглядеться. Меня усадили на лавочку на автобусной остановке, в старой части города: остановка чугунная, с узорным литьём. Сейчас всё пластиковые, прозрачные, по Олите помню. Да и у нас в империи так же. Автобусов уже не видать, и богомолицы ушли, как и не было. Пусто.

***

— Чистое серебро! И крышка на перечнице, и струны. И, честное слово, это всё не краденое.

Я изо всех оставшихся сил стараюсь светиться кротостью и искренностью, но старьёвщик смотрит скептически. Мешок из наволочки явно производит на него большее впечатление, чем выражение моих глаз.

— Милая барышня, предположим, ваш чудесный товар не краден, и не вынесен из дому без ведома папаши, который заявится потом ко мне с жестяною шашкой в нервной и могучей руке... струны без упаковок, перечница... кстати, перец стоило вытряхнуть... сама по себе стеклянная, крышка составляет её малую часть. Я не могу дать вам больше сорока злотых. Ну, что вы будете делать с сорока злотыми? Буханку пшеничного купите? Так давайте, я вам сам канапку подам с колбасой. Бесплатно.

Я даже не сразу осознаю, что «канапкой» здесь называют бутерброд, реагирую на «колбасу»:

— Давайте!

Не до гордости: неизвестно, когда в другой раз перехвачу съестного.

Колбаса, Лиляна, колбаса. Когда ты последний раз получала кровь вампира? Как быстро ты начнёшь разрушаться и без помощи ребёнка?

Не думай: залипнешь. Просто иди, шаг за шагом. А в случае чего, беги сдаваться в посольство. Но сейчас — сейчас время ещё есть.

Старьёвщик исчезает в двери, ведущей в жилую часть дома, чтобы вернуться с тарелкой. Тарелка старая, с обильными трещинами лака поверх почти неразличимого узора, синенького, тонкого на линии. Бутерброд на ней смотрится торжеством жизненной силы и юности: хлеб, светящийся от белизны, по-свойски захватывает не только донышко, но и узкие выпуклые края тарелки, толстые куски варёной колбасы источают одуряющий запах. Пока старьёвщик несёт мой, так получается, сегодняшний завтрак, я успеваю съесть «канапку» глазами. Раз шесть или семь.

— Совсем у тебя всё плохо? — спрашивает поляк не то с сочувствием, не то с любопытством. И как тут не спросить: нормальный человек так есть не будет. Я из детства помню, что чем лучше помусолишь еду, тем больше из неё усвоится. Но есть хочу — помираю. Вот и получается: жую на страшной скорости, давясь слюной, дрожа даже не от голода — от жадности к еде. Кажется, когда бродила по окупированной пруссами Богемии, меньше есть хотела.

— Я беременна, — то ли оправдываюсь я, то ли... да, надо быть с собой честной — напрашиваюсь на ещё один бутерброд.

— Ну, давай я на тебе женюсь.

— Вы шутите?

— Почему? За руку возьму и в ратуш отведу. Всё законно будет. До семи успеем, у меня машина. В ратуш, потом в ресторан, поедим. Потом сюда.

Я, кажется, впервые обращаю внимание на то, как выглядит мой собеседник. Больше всего он похож на смешную картофелину: когда из большой словно бы маленькая растёт, такие у него круглые живот и голова. В тусклом свете — отчего-то в лавках старья всегда очень слабые лампочки — он даже выглядит то ли коричневатым, то ли сероватым. Для своей профессии он, наверное, очень молод: едва за полвека. Глаза у него неизвестно какого цвета, а волос нет вовсе: он абсолютно, совершенно, я бы даже сказала, безупречно лыс. Весь будто создан для этой лавчонки, полутёмной, захламлённой, исшарпанной — хотя сам, вроде бы, и не особо мят, и выбрит чисто. Парфюмом пахнет каким-то мужским. Серьёзно. Он абсолютно серьёзно.

— Я... простите, я венчалась.

—Не в костёл же я тебя тяну. Или он с тобой и расписался?

Я вспоминаю, что здесь, в республике, венчание идёт без регистрации: церкви церково, государству государственное.

— Спасибо. Я не хочу всё равно.

— Брезгуешь, глупая, — старьёвщик берёт тарелку в руки. — Недоголодала. Ну что же, жива будешь, приходи. В течение недели придёшь — в ратушу пойдём. Просрочишь — придётся как-нибудь так. Другой, знаешь, не предложил бы расписаться. А я добрый. Не хвалюсь. Говорю.

— Ясно. А может, пока обменяете серебро на шаль какую-нибудь? Вам-то что, одно продавать или другое... А я замёрзну, не доголодав. Ой, только я одну струну оставлю себе. На удачу.

Хозяин лавки, по видимости, и правда в чём-то добрый человек.

— Давай пока так, — перечница оказывается на тарелке. Ну да, не совсем же он дурак — продавать вещичку, достойную, даже в таком свете видно, императорского дворца. Полуразмотавшиеся струны он смахивает в потрёпанную жизнью картонную коробку, которую тут же задвигает куда-то под прилавок. Взамен он извлекает из разнокалиберных вещей на одной из стоек потрясающе древний... пожалуй, это называется «салоп». Или «шушун». В общем, короткое стёганое пальто с чем-то вроде крылышек вместо нормальных рукавов. Цвет его в таком освещении неопределим. По крайней мере, я оптимистично надеюсь, что дело именно в освещении. Ну что же, дарёному коню в зубы не смотрят! Судя по свалявшейся вате в прорехах, салопчик достаточно тёплый, так что я натягиваю его, не колеблясь, и рассыпаюсь в благодарностях. Напоследок я как можно осторожнее спрашиваю, где в Варшаве еврейский квартал.

— Совсем ты блаженная, девчонка. Эти-то тебе зачем? — старьёвщик потирает голову, словно пытаясь разогнать мысли: каждую на своё место, чтоб не путаться. Но всё же объясняет дорогу и даже, вздохнув, даёт жетон на трамвай. Местные жетоны тоже оказываются странно старинными, как в прошлое провалилась: тяжёлые, медные, с гербом Варшавы. В Будапеште их давно делают из разноцветного прозрачного пластика. Было бы здорово из польского сделать брошку или фибулу; если удастся, принесу несколько тёте Дине. Только бы до Никты добраться; я же шлю ей деньги на содержание сестры дважды покойного Марчина Твардовского, так что могу просто взять немного назад. С отдачей, конечно.

Трамвай ещё древнее, чем жетоны. Кажется, двадцатых или тридцатых годов производства, но с новыми, целенькими кожаными сиденьями. Поручни деревянные, сначала покрытые лаком, потом облезшие от пота множества человеческих ладоней, потом отполированные тысячами рук снова до лакового глянца; видимо, имитация «родных», изначальных. К сожалению, турникет стилизовать не догадались, он пластиковый и ярко жёлтый, торчит, как фикса во рту. Я отворачиваюсь от него к окну. Такому замызганному снаружи, что всё равно ничего не видно — одни только призраки домов. Салон пустой, и оттого вдруг кажется мне как-то особенно уютным. Было бы здорово прокатиться в таком с Шаньи, будто в одной из книг моего детства погостевать — но кто пустит маленького принца в какой-то там трамвай, да ещё и с немытыми окнами? Может быть, попросить Ловаша построить во дворце городок с рельсами, маленьким трамвайчиком и домиками в человеческий рост? Что-то вроде игрушечной железной дороги, только более императорского размера. И никаких турникетов, только пожилой усатый кондуктор с бляхой. Медной, начищенной до сияния. Я таких видела в Кёнигсберге, когда мы ездили зачем-то в центр. Кажется, пообедать в некоем особенном кафе.

Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67