Джеки - Трипп Дон

– Боюсь, что я провалила одно из заданий. В том эссе требовалось описать себя, а я, вероятно, была чересчур честна.

– Что такого вы могли о себе рассказать? – интересуется Марта.

Я улыбаюсь Джеку:

– Я описала одно из худших своих качеств: сначала во мне разгорается энтузиазм, но на полпути к цели я его теряю.

Повисает неловкая пауза, а потом Кеннеди смеется – легким, звонким, дерзким смехом. Бедная Марта, бедный Чарли – они такие добрые, чистые, искренние. Стоят как два близнеца, улыбки застыли на круглых физиономиях, а Джек Кеннеди смотрит на меня, глаза его все еще смеются. Одна рука – в кармане свободной спортивной куртки.

– Сколько, говорите, эссе вы написали для конкурса? – спрашивает он.

– Я не говорила, сколько. Но их было восемь. Они короткие.

– Это на восемь больше, чем стоило бы. И все ради награды, которая вам не очень-то и нужна?

– Здесь все как в охоте на лис, – отвечаю я. – На самом деле вы не хотите убивать животное, но испытываете удовлетворение от того, что можете принести домой трофей, за которым гнались.

Он снова смеется.

– Вам нравится Франция? – спрашивает он. – Тогда, в поезде, насколько я помню, вы читали книгу о французском искусстве. – У него очень явный бостонский выговор. Ох…

– Мальро. Меня увлек Андре Мальро.

– Чем?

– Вначале он торговал антикварными книгами. Затем написал статью, благодаря которой Нобелевский комитет обратил внимание на Фолкнера. Он получил Гонкуровскую премию, а деньги потратил, прочесывая Аравию в поисках затерянного города царицы Савской.

– Французский Лоуренс Аравийский.

– Он восхищался Лоуренсом, в отличие от большинства французов.

– Они до сих пор не любят Лоуренса за то, что он противостоял французскому влиянию в Сирии.

– Именно. А Мальро был настоящим героем.

Тут он на мгновение запинается, как будто моя нечаянная фраза затронула какие-то глубокие струны в его душе. Я вспоминаю, что слышала о его старшем брате, Джо Кеннеди. Именно Джо прочили политическую карьеру. Он был пилотом военно-морского флота и погиб во время одного из вылетов.

Мне становится ясно, что потеря была внезапной и страшной. Я смягчаюсь и сочувствую своему собеседнику.

Тем временем Чарли и Марта уже беседуют с другими гостями.

– Вы читаете по-французски? – спрашивает Кеннеди.

Я рассказываю, что в детстве мать иногда просила нас говорить за ужином только по-французски. Мы играли в слова. У каждого было по десять спичек. Если произносишь слово по-английски, выкидываешь одну. Тот, у кого останется последняя, выигрывает.

– Вы, вероятно, всегда побеждали? – интересуется он.

Да, всегда. Но я не скажу ему этого. Да и нет необходимости. Он знал ответ до того, как спросил.

– Моя мать ставила французские пластинки, пытаясь обучать нас этому языку, – говорит он.

– И как, получилось?

– А вы как думаете?

– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос, конгрессмен?

Однажды в начальной школе учитель написал обо мне такой отзыв: «Жаклин – чудесный ребенок, очаровательная маленькая девочка, умная, артистичная, но внутри кроется дьявол».

«Веди себя как леди», – говаривала моя мама. Не остри. Не задавайся. Будь тише и скромнее. Пусть мужчина почувствует, что он умнее тебя. Они не любят слишком умных.

Остаток вечера я веду себя деликатнее. Расспрашиваю Джека Кеннеди и других гостей о Джо Маккарти и Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, о деле Розенбергов, о генерале Макартуре, недавно отправленном в отставку президентом Трумэном. «Как вы это оцениваете? О, замечательно! Мне не приходило в голову посмотреть с этой стороны!»

Джек Кеннеди, похоже, знает какие-то мелочи о каждом из гостей. Он справляется у Пэт Роше о ее дяде, члене Комиссии по атомной энергии. У Джеффа спрашивает про общего друга из Палм-Бич. Он будто ведет политическую игру, но в то же время делает это очень естественно.

Поэтому я с удивлением замечаю его легкую нервозность. Он постоянно теребит карман спортивной куртки или откидывает назад челку. Низ его брюк слегка задирается и подрагивает над щиколотками. Он одновременно раскован и не уверен в себе. Не может долго поддерживать разговор на одну тему, быстро начинает скучать. А его чувство юмора напоминает мне моего отца.

Я отпиваю из стакана. Кубики льда чуть подтаяли и мягко звякают по стеклу.

В это время года, весной, в моем детстве мы собирали вещи и переезжали из квартиры в Нью-Йорке в имение Ласата, дом моих дедушки и бабушки в Ист-Хэмптоне. Там были конюшни (имена лошадей выгравированы на медных табличках, привинченных к стойлам), теннисный корт, виноградник. Бабушка обожала свой сад с живой изгородью из кустов самшита. В укромных уголках можно было наткнуться на статую или на россыпь маргариток и васильков. Бабушка проплывала по дорожкам в длинном платье и прикрывавшей от солнца шляпе, на руке висела корзинка с совком и садовыми ножницами. Она называла мне сорта роз, произнося и английские, и латинские названия, а дед в сорочке с высоким жестким воротничком и коричневом твидовом пиджаке выезжал по гравийной дорожке в своем старом красном дико ревущем кабриолете «Нэш», направляясь в город. Я провожала его взглядом: усы набриолинены, их жесткие тонкие концы торчат в стороны. На время поездки он вынимал слуховой аппарат. Ему нравилось ощущать вибрацию днища автомобиля и то, как колеса шуршат, попадая в колею. После обеда я возвращалась из бассейна в клубе «Мэйдстоун», и мы с дедом обычно читали стихи. Однажды он приехал посмотреть, как я выезжаю верхом на скачках в Мэдисон-сквер-гарден. Он сбегал по лестнице и снова взбегал наверх, кричал что-то моей лошади, подзадоривал меня. У него было прозвище Майор. Когда он умер, я ужасно горевала – эта смерть оставила глубокую рану в моем сердце.

Я чуть поворачиваю руку, чтобы незаметно глянуть на часы. Уже восемь. Скоро Марта позовет нас в дом; наверное, подадут запеченную курицу с горошком. Стол будет красиво накрыт: крахмальные салфетки и парадный сервиз. Я останусь на ужин, но потом сразу же уеду. Сошлюсь на головную боль. Решила, что не хочу, чтобы меня сводили с Джеком Кеннеди. Да, он умен и, конечно, обладает чувством юмора, но что-то есть такое в его взгляде… Скорее всего, думает, что видит меня насквозь. Я тут же краснею – есть у меня неприятное свойство. Он так смотрит на всех женщин, а мне это не нравится.

– Вы читали новый роман Фолкнера?

Я оглядываюсь. Хики нагнулась к Лоретте и что-то нашептывает ей.

– Джеки?

– Да?

Он снова тут, смотрит весело, как будто все это игра и меня приглашают в ней поучаствовать. Мое сердце забилось быстрее.

– Вы читали нового Фолкнера? – снова спрашивает он.

– Кажется, он лежит у меня на ночном столике. Но не на верху стопки.

– А кто сверху?

– Сейчас я читаю другой роман. «Уйди во тьму».

– Видел его в обзоре. А кто автор?

– Уильям Стайрон.

– Ах да!

Он откидывает рукой прядь волос с лица и смотрит на меня так, будто ждет, что я что-то еще добавлю. А я уставилась на него и жду следующего вопроса, потому что совершенно не знаю, как поддержать этот разговор. К тому же остальные – Чарли, Пэт – уже поглядывают на нас и гадают, что из всего этого выйдет и чем закончится. Мы оба молчим. Забавная, неловкая пауза.

– Ну что, пойдем ужинать? – радостно провозглашает Марта.

«Да», – отвечает кто-то. За распашными стеклянными дверями в зале часы отбивают очередную четверть. Сгустились сумерки, зажглись фонари, их свет отражается в полированном камне террасы. Но Джек Кеннеди все еще стоит и выжидательно смотрит на меня с легкой ухмылкой. Эдакий золотой мальчик-красавчик ростом почти в два метра!

– Ну, какой он? – спрашивает Ли на следующее утро за завтраком.

– Довольно нелепый, я даже не ожидала, – отвечаю я. – Ему надо подстричься и нормально питаться.

– Он богат, – говорит мама, отпивая апельсиновый сок. – Ирландец, да еще и донжуан.