Оспиный рухнул, словно подкошенный. Его пальцы судорожно впились в шею, пытаясь нащупать дыхание, которого больше не было. Глаза вылезали из орбит, губы синели, изо рта вырвался хриплый, пузырящийся звук. Он бился в конвульсиях, но это уже не имело значения.
— Что за чёрт?! — закричал шрам, отступая. Его голос дрожал, впервые за долгие годы в нём не было уверенности — только голый ужас.
Топорик взметнулся в воздухе, но я уже был рядом.
Слишком медленно.
Я поймал его руку, провернул — кость хрустнула, как сухая ветка. Он завыл, но его крик оборвался, когда мой кулак встретился с его челюстью.
Щелчок. Взрыв боли. Тьма.
Он отлетел в стену и обмяк, словно тряпичная кукла.
Шрам отпрянул. Его лицо побелело, глаза метались, ища выход. Меч дрожал в его руках — не от злости, а от страха.
— Ты... ты не Ольхович. — Его голос был хриплым шёпотом. — Ты что-то другое.
Я подошёл ближе.
— Я — последний Ольхович.
Он замолчал, осознавая.
— И теперь я помню, кто я.
Я бросился.
Он даже не успел замахнуться.
Моя ладонь врезалась ему в грудь, и вдруг...
Что-то щёлкнуло.
Не в ушах — глубже. Внутри. В самой крови.
Когти.
Не мои. Его.
Тёмные, длинные, изогнутые, будто выкованные из ночи, они прорезались сквозь кожу моих пальцев, будто всегда были там — просто ждали своего часа. Острая боль сменилась странным облегчением, словно я наконец сбросил оковы, которых не замечал.
Шрам ахнул, глаза полезли на лоб. Он смотрел на свою грудь, где теперь зияли четыре глубокие раны — ровные, как от лезвия, но края их чернели, словно обугленные.
— Волк... — прошептал он, и в его голосе не было злости — только ужасное понимание.
Я отступил, ошеломлённый.
Когти исчезли так же быстро, как появились — растаяли, будто дым. Но шрам уже падал, хватая ртом воздух, который больше не мог наполнить лёгкие. Его пальцы судорожно сжали рану, но кровь сочилась сквозь них, густая, тёмная, пахнущая железом и чем-то ещё... чем-то диким.
Я стоял над тремя телами, дрожа.
Оно — эта новая сила — шевелилось под кожей, как живая тень, как второе сердце, как зверь, притаившийся в глубине. Оно дышало. Оно ждало.
Где-то вдали завыл ветер.
Или волк.
Я поднял голову.
Луна висела над усадьбой, огромная, белая, как обнажённое лезвие.
Я сделал шаг — и вдруг земля ушла из-под ног.
Ноги подкосились, будто кто-то выдернул жилы. Сила, что только что пылала в жилах, теперь вытекала из меня, как песок сквозь пальцы. Грудь сжало, сердце бешено колотилось, но уже не от ярости — от истощения. Как будто я проглотил молнию, и теперь она выжигала меня изнутри.
Я рухнул на колени.
Пальцы впились в промёрзшую землю, но не чувствовали холода — только липкую слабость, ползущую по телу. Голова кружилась, в ушах стоял глухой шум, будто я нырнул на дно реки.
Тени поползли по краям зрения.
Последнее, что я увидел — серебристые шрамы на груди, теперь тусклые, как потухшие угли.
Последнее, что услышал — далёкий вой.
То ли ветер.
То ли зверь.
То ли...
Тьма накрыла меня с головой.
Утро.
Я сидел у колодца, омывая окровавленные руки. Вода была ледяной, но я не чувствовал холода — только липкую плёнку между пальцами, которая не хотела смываться.
Что со мной происходит?
Но ответа не было.
Только тишина.
И голос — где-то в глубине сознания, грубый, как скрежет камней, древний, как сам лес:
— Ты наконец проснулся, щенок. Но пока эта сила тебе не по зубам. Рости пока, щенок, набирайся сил. Всё впереди.
Я вздрогнул.
За моей спиной раздались шаги.
— Мирослав Ольхович.
Голос знакомый, как нож между рёбер.
Я обернулся.
Велена.
Её тёмные глаза — холодные, как лезвие — скользнули по мне, потом по следам крови на земле, по трупам, что лежали неподалёку. Ни тени удивления.
— Князь требует твоего присутствия.
Я сжал кулаки. Вода с них капнула на пыль, оставив тёмные пятна.
— Почему?
Она улыбнулась — впервые.
— Потому что ты только что убил трёх дружинников Добрынича. Пауза. — И сделал это... не как человек.
Я встал.
Ноги дрожали, но я не позволил себе покачнуться.
— Тогда веди.
Она развернулась, её длинный плащ взметнулся, как крыло ворона.
Я шагнул следом.
Не зная, что ждёт впереди.
Глава 4 Княжий суд
Мы шли по узкой тропе, петляющей между боярскими усадьбами. Утро только занималось, и первые лучи солнца, бледные как подтаявшее серебро, пробивались сквозь сизый туман, окутывающий княжеский город. Но в моей груди было холодно — будто вместо сердца теперь лежал кусок речного льда, обточенный течением.
Велена шла впереди, её шаги бесшумны, словно она не касалась земли, а лишь скользила над ней. Плащ развевался за ней, как живая тень, то сливаясь с предрассветными сумерками, то вспыхивая багровым отблеском зари.
— Ты знала.
Мои слова повисли в морозном воздухе.
Она не обернулась.
— Что именно?
Голос её был ровным, но в нём что-то дрогнуло — будто лезвие ножа, слегка качнувшееся на ладони.
— Что я... не просто человек.
Её плечи слегка дрогнули — то ли от смеха, то ли от чего-то иного, более древнего, чем само желание смеяться.
— Ты Ольхович. Разве этого мало?
Я стиснул зубы. Внутри что-то шевелилось, звериное, неукротимое — будто под кожей скользили чужие мускулы, готовые в любой миг разорвать привычную плоть.
"Рости, щенок."
Голос волка звучал в голове, как далёкий гром, как шум крови в ушах, как первый удар сердца перед прыжком.
А впереди, сквозь рассеивающийся туман, уже вырисовывались высокие ворота княжего терема — чёрные, как старая кровь, украшенные железными шипами, будто зубами.
Они ждали.
И я шёл.
Княжеский терем встретил нас молчанием.
Тяжёлые дубовые ворота, обитые железными полосами, скрипнули на петлях, словно нехотя пропуская нас внутрь. Стражи у входа — двое здоровых детин в потёртых кольчугах, с топорами на поясе — не шелохнулись, но их глаза провожали меня, выдавая немой вопрос:
"Как этот худой оборванец мог разорвать троих наших?"
Они знали.
Внутри пахло дымом, воском и железом — запах власти, въевшийся в брёвна стен. Факелы бросали дрожащие тени на резные лики древних богов, что смотрели со столбов осуждающе.
Князь сидел на дубовом кресле, покрытом медвежьей шкурой — чёрной, как его борода с проседью. Его лицо было непроницаемо, но пальцы медленно барабанили по рукояти меча — ровный, зловещий стук, словно отсчитывающий последние мгновения перед казнью.
Рядом — Добрыня.
Высокий, грузный, с лицом, напоминающим старую дубовую кору — в морщинах, в шрамах, в ярости. Его глаза — узкие, как щели — сверкнули, когда я переступил порог, будто два лезвия, готовые вонзиться в горло.
— Вот он. Убийца.
Голос Добрыни прогрохотал под сводами, как телега по мостовой.
Князь поднял руку.
Один жест — и зал замер.
Тишина стала такой густой, что в ней можно было утонуть.
— Трое твоих людей напали на него ночью, Добрыня. Что ты ожидал?
Голос князя звучал спокойно, но в его глубине таилась стальная жила. Добрыня вспыхнул. Его лицо, и без того красное, побагровело еще сильнее.
— Он использовал нечеловеческую силу! — Добрыня ударил кулаком по столу, так что дрогнули кубки. — Он — проклятый! Как и его отец!
Тишина.
Даже факелы, казалось, замерли, не смея шелохнуться. Князь медленно повернулся ко мне, и в его взгляде читалось что-то новое — не страх, но... интерес.
— Что скажешь, Ольхович?
Я стоял прямо, чувствуя, как оно — это новое, дикое — шевелится под кожей, будто зверь, прислушивающийся к словам.
