Ворон, каркни на счастье (СИ) - Разумовская Анастасия

Сердце колотилось как бешенное. Я прижала к груди руку, прислонилась к стене, чувствуя, как промозглый холод камня проникает в мышцы. И вдруг что-то очень-очень холодное вскарабкалось на мою ногу. Я едва удержалась от визга, наклонилась, пошарила, схватила и подняла на свет.

Лягушка. Огромная, почти как жаба, но именно лягушка. Я умела их отличать: у жабы бородавки и кожа сухая, а у лягушек гладкая и влажная…

Красотка смотрела на меня круглыми золотыми глазами. Неужели та самая, которую маменька вышвырнула из окна?

Да нет, конечно. Столько лет прошло!

Наверное, надо было бы её отпустить, но мне стало жаль тварь Божию: что ей делать в каменном доме? И я сунула бедолагу в карман. Отпущу на воле.

Как быстро они поймут, что я не убежала из дома? Нет, пожалуй, ждать — слишком рискованно. Я принялась поспешно снимать юбки. Уколола пальцы о булавки. Дёрнула, сдирая шнурки. Особую проблему представляли фижмы, а снимать корсет я даже не рискнула — увы: шнуровка проходила по спине, а мои руки подобной гибкостью не отличались.

Оставшись в рубашке, корсете и нижней льняной юбке, я быстро прошмыгнула в соседнюю комнату, где хранилось грязное бельё, и довольно быстро нашла шерстяную тёмно-зелёную юбку, чёрный корсаж со шнуровкой спереди и плащ с тёплой подкладкой и капюшоном. Полосатые гетры нашлись там же. Немало времени ушло и на то, чтобы разобрать дурацкую причёску из крендельков и заплести волосы в косу. Можно было бы, конечно, этого не делать, но тогда на улицах я привлеку нежелательное внимание зевак. А так — простолюдинка и простолюдинка, кто и запомнит?

Проблема оставалась с обувью: деревянные сабо в прачечной не стирали. А возвращаться в дом… опасно. Пришлось выбираться как была — в кожаных туфельках.

Я прошла через низкую дверь в дровяник, затем в сенник, а оттуда уже и в конюшню, где было пусто — четвёрку маменькиных гнедых, очевидно, впрягли в свадебный кортеж. Когда-то здесь стоял першерон папеньки, но, очевидно, его продали. Жаль. Толстоногий Оптимус очень любил меня и всегда слушался, а на коне всё же быстрее, чем пешком…

Но заметней.

Открыв ещё одну дверь, я оказалась на заднем дворе. Сюда работники сбрасывали навоз, и лошадиный, и коровий, и куриный помёт, когда чистили конюшню и сараи. Не только наши, но и из домов напротив. Ну что ж, отлично. Я внимательно огляделась и прислушалась. Шум доносился откуда-то с Рыночной площади и боковой улицы, на которую умчался Гарм. Но я не пойду по улицам, я буду уходить через задние дворы. Подняла юбки и решительно двинулась прочь, низко надвинув капюшон.

— Р-рав!

Подол моей юбки дёрнули, я обернулась и с облегчением увидела светлую шёрстку и чёрные глазки-бусинки. И быстро-быстро виляющий хвостик.

— Не надо тебе пачкаться, — строго произнесла я, а мне хотелось схватить героя, закружить и расцеловать.

Подхватила под мышку и продолжила уходить по узкой грязной дорожке между конюшнями и сараями внутренних дворов.

В Маленьком Замке трое основных ворот, те, через которые въезжают из Бремена, называют Королевскими. Но, думаю, меня везде уже караулят. Есть ещё чёрные ворота, откуда выезжают, например, золотари со своей вонючей поклажей. И четыре калитки. Но стоит ли рисковать? Уверена: маменька не хуже меня о них знает.

Есть ещё собор аббатства Эхтернах. Если спуститься в его крипту, то оттуда можно выбраться через тайный подземный ход. По легендам король Лев велел прорыть его, чтобы посещать свою любовницу — фею Карабос. Ход выведет в заброшенную часовню в лесу. И, возможно, о нём маменька ничего не слышала. Всё же она родом из Эрталии, откуда бы ей знать наши легенды?

Но могла и узнать за это время.

И всё же другого выхода у меня не было. Надо рискнуть.

— Что ж, — шёпотом поделилась я, — придётся нам с тобой идти в Эхтернах и надеяться, что маменька не знает старинных легенд нашего городка.

Гарм, зажатый подмышкой и смирно висящий под плащом, вдруг вывернулся и бросился в какой-то сарай. Мне ничего не оставалось делать, как последовать за ним. Мы вошли в чей-то внутренний двор. Кажется, здесь жила одноглазая Люсинда, владелица кожевенной мастерской. А, значит… значит, она сейчас в мастерской. Сегодня воскресенье, но Люсинда всегда утверждала, что Господь был работягой, а значит — работать не грех. И пастор ей был не указ.

— Отсидимся до сумерек здесь, — вслух решила я.

Мы пробрались в коровник, и большая белая в рыжих пятнах корова повернула к нам тупорогую голову.

— Му-у, — выдохнула устало.

— Есть хочешь? — уточнила я у Гарма.

— Тяф, — подтвердил он.

Я забросила сено в кормушку, взяла ведро, прошла, поставила ведро под вымя и принялась доить. Выдаивать корову полностью, конечно, не стала — мне нужно-то было пару кружек и одну Гарму. Это было, конечно, воровство, но есть хотелось очень сильно. Первой выпила свою долю я, а пёсик вылакал остаток.

В коровнике мы просидели часа четыре, и рыжая Красотуля (я вспомнила, как её звали) уже совершенно перестала обращать на нас внимания. Люсинда была женщиной суровой: мужики-кожевники стаскивали шляпы с голов, едва завидев её в конце улицы, но ко мне королева кож всегда была добра, и даже когда я «рехнулась» нет-нет да и подкармливала масляной сладкой пышкой. Моя талия ей за эту доброту спасибо не говорила, а вот вечно голодный желудок — ещё как.

Конечно, я вытащила лягушку из кармана и попыталась пристроить в какую-нибудь из щелей, но та, видимо, пригрелась и проворно заскочила обратно. Ну и ладно. Лес лучше коровника.

Когда начало смеркаться, Гарм разбудил меня тихим ворчанием. Я сползла со стога сена, вытащила из кос соломинки и высунула нож наружу. Пёсик выбежал первым и уверенно направился вперёд. Я зашагала за ним. На улице быстро темнело. Это были последние дни перед солнцеповоротом, самые тёмные дни в году. Дул резкий ветер, заметая тёмные улицы снегом, и редкие прохожие отчаянно кутались в шерстяные плащи, пытаясь спрятаться от дыхания севера.

А ведь в моём детстве зимы не были столь холодны. В конце декабря могло выпасть немного снежка, в котором любила играть детвора, лужицы покрывало льдом, а в феврале уже распускались первые цветы. Всё изменилось прошлой зимой. Помнится, я встала с одра болезни, едва не ставшего одром смерти, и увидела в окно совершенно белую улицу. Это была ужасная зима, дрова отпускали едва ли не по цене золота, и длились холода до самой весны — таять снег начал лишь в марте. Нянюшка любила повторять, что люди стали злы, а потому гибель мира очень близко.

— Помяни моё слово, антихрист уже народился…

Но мне зима нравилась. Особенно снег. Особенно в лесу.

Когда мы добрались до собора, на небе багровела туча — солнце только-только зашло, и его отсветы разливались кровавой лужей по небу. На нежно-лавандовом фоне готический храм выглядел едва ли не зловеще, и как-то сразу вспомнились истории о призраках, которые бродили тут по ночам. Отец Аббас, жадный сквалыга, доведший служку до смерти от голода и не простивший бедной вдове долг в полмедяка, отчего та повесилась в сарае и теперь вечно преследует призрак жадины. Кровавая Женевьева, отравившая шесть мужей и под присягой клявшаяся в своей невинности. Её застали с поличным, как раз когда мачеха пыталась утопить сына своего последнего мужа. Отец Фабиан, обожавший между мессами разбойничать на большой дороге. А его внебрачный сын заманивал влюблённых девушек в лес и там убивал их. Последняя из «невест» последнего случайно застала расправу над предпоследней, подобрала отрубленный пальчик с кольцом, смогла сбежать и обвинить жениха в непотребстве. Но Ксавье в соборе бродит только от Пасхи до Троицы, проклиная своего батюшку за сожительство с матушкой, а в остальное время предпочитает завывать или на большой дороге, или на Рыночной площади, где был когда-то повешен.

Кстати, на той самой большой дороге, куда предстоит выйти мне… Да ещё и в тёмные дни, когда дьявол сумасбродничает перед Светлым Рождеством Христовым.