Эмма Браун - Бронте Шарлотта

Роса в парке еще не высохла. Кроны деревьев окутывали землю тенью словно мантией. Река пронизывала ее серебряной стрелой. Я нашла себе укрытие в густых зарослях папоротников, где тишину нарушало лишь жужжание крылатых насекомых.

Внезапно послышался и другой звук: шум голосов. Взглянув в ту сторону, я убедилась, что принадлежат они миссис Корнхилл и ее старшему сыну, и отступила за надежную завесу листвы. Мать с сыном прогуливались недалеко от меня.

– Но почему она все время проводит взаперти? – спросил молодой мистер Корнхилл. – Какое преступление она совершила?

«Кто же эта преступница?» – подумала я.

Миссис Корнхилл поспешила ответить:

– Мисс Кук выполняет работу, за которую ей платят. Она не член семьи.

– Но она и не мать маленьким сорванцам, – возразил сын, – однако ей всегда приходится делить с ними стол. И я хочу знать почему.

Мисс Корнхилл пожаловалась, что ее первенец чересчур надоедлив.

– Между нами и мисс Кук огромная разница.

– Я ее не вижу! – отрезал сын. – Вы боитесь, что она станет петь непристойные песни за столом или пить чай из блюдца?

– Она из рабочего сословия. – Миссис Корнхилл понизила голос до нежного воркования. – Ей надлежит заботиться лишь о долге перед Господом и собственной семьей, нам же – о долге перед обществом.

– А поскольку общество состоит из семей и Господа, мне представляется, что разницы нет никакой, – не согласился молодой человек. – Между тем всякому ясно, как велика разница между умной молодой женщиной и двумя малышами, с которыми она проводит сутки напролет. Уверен: она с удовольствием приняла бы участие во взрослых разговорах, а я был бы счастлив увидеть нового собеседника за нашим столом.

Разговор ненадолго прервался, и послышался шелест шелковых юбок миссис Корнхилл.

– Ты считаешь себя великодушным, но не движет ли тобой нечто другое? Может, просто хорошенькое личико вскружило тебе голову? Я не заметила, чтобы ты так же заботился о мисс Хаббард, когда та была в доме. Возможно, дело в том, что ей было за сорок и на подбородке у нее росли волосы?

– Тогда я был ребенком, а детям надлежит слушаться родителей. Теперь же я мужчина и должен следовать своим убеждениям, хотя охотно признаю, что мисс Кук приятная особа.

– Когда станешь главой собственной семьи, – произнесла миссис Корнхилл ледяным тоном, – то волен будешь ниспровергать правила общественного уклада, хоть я и молюсь, чтобы ты нашел себе жену, которая сумеет тебя вразумить.

– Вам придется попросить мисс Кук присоединиться к нам за завтраком в воскресенье. – Манера обращения молодого человека не уступала в заносчивости тону его матери. – Вряд ли столь мизерная уступка опрокинет общественный уклад.

Об этой беседе никогда не упоминали, и это немало меня удивило, но довольно скоро миссис Корнхилл сказала, что дети уже достаточно подросли, чтобы обедать с родителями по воскресным дням, и мне можно сидеть за столом вместе с ними.

Я полагала, что Корнхиллы ничем не хуже большинства представителей их сословия. Они верили, что высокое положение в обществе и принадлежность к избранному кругу ниспосланы им Господом из благоразумного расчета. Людей неимущих они считали всего лишь рабочим скотом, чье единственное назначение – служить на пользу хозяевам. Во всех других отношениях беднота не заслуживала их внимания. Меня же, в свою очередь, учили не судить господ, но видеть в них порождение системы общественного устройства: людей, что живут в собственном мире и не знают другого. Однако Финч Корнхилл стал представляться мне человеком иного склада. После долгих месяцев одиночества у меня будто отнялся язык, и в воскресенье я не решилась принять участие в разговоре, но с удовольствием слушала, как молодой мистер Корнхилл рассуждает о незнакомых мне сторонах жизни, к которым его родители не проявляли ни малейшего интереса.

Он говорил о детском труде на фабриках и копях и о тех несчастных, кого продают в рабство в колониях. Когда он описывал этих отверженных, дети слушали как зачарованные, оскорбленная миссис Корнхилл пришла в негодование, а ее усатый супруг, казалось, немало смутился, оттого что обычный разговор за обедом принял вдруг столь неожиданное направление. Мне же хотелось рукоплескать. «Браво!» – вскричала я мысленно. В этой обители самодовольства завелся бунтарь.

После обеда, к великому неудовольствию своей матери, Финч Корнхилл пригласил меня прогуляться по саду.

– Айза должна заниматься детьми, – предупредила миссис Корнхилл.

– Непременно, – пообещал сын. – Я так редко вижусь с младшими братом и сестрой, так что они будут нас сопровождать, заменят дуэний.

Дети, проникшись важностью новой роли, держались на удивление тихо и робко.

– Я должен перед вами извиниться, – произнес молодой человек. – Простите, если показался грубым.

– Мистер Корнхилл, вы не показались мне грубым, а вели себя грубо. В том скромном кругу общества, к которому принадлежу я, обращение, подобное вашему, считается неучтивым.

Он остановился и окинул меня испытующим удивленным взглядом.

– Если мне, как вы заметили, недостает вежливости, то вам, возможно, не хватает скромности.

Однако открытие это, похоже, скорее обрадовало его, нежели рассердило.

– Вы бы хотели, чтобы я смиренно преклонила колени и присела в реверансе, сэр? – произнесла я, с усмешкой подчеркнув последнее слово.

– Очень хотел бы, – отозвался он с неожиданным смешком. – Ведь тогда я смог бы смотреть на вас сверху вниз. Вы слишком высокая, чтобы быть смиренной и чтобы мужчина мог восхищенно любоваться вами, занимая самое выгодное положение.

– Странная у вас манера показывать свое восхищение, – заметила я.

– Свои колкости я приберегаю для матери, а не для вас. Увы, несмотря на фарфоровое личико, кожа у нее толстая, как у носорога.

Теперь, когда больше не боялась Финча Корнхилла и разгадала характер его матери, я смогла рассмеяться, и наградой мне была одна из его редких, но очаровательных улыбок.

– Однако должен признаться, – добавил он серьезно, – я испытывал вас. Мне казалось, что такая красивая девушка непременно должна быть тщеславной и пустой, но я рад, что ошибся. К счастью, вас больше интересует окружающий мир, нежели свое отражение в зеркале, у вас живой острый ум, вы тонко чувствующая натура. Полагаю, это я должен вам поклониться. – Что он и не преминул сделать, вызвав дружный взрыв смеха у детей, а потом, выпрямившись, спросил: – Теперь мы можем быть друзьями?

– Я не слишком высоко ценю заверения в дружбе, – сказала я в ответ. – О дружбе судят не по словам, а по делам. Посмотрим, что из этого выйдет.

– Тогда, может, мы начнем с того, что станем обращаться друг к другу как друзья? Вы должны звать меня по имени – Финч.

– О, это нарушит вековой общественный уклад, – возразила я.

– Вот и хорошо. Давайте сломаем его! Мы с вами объявим войну притворству и высокомерию.

Довольно скоро я прониклась уважением к старшему сыну семейства, чья приверженность высоким идеалам вызывала тревогу и недоумение у тех, кто воспитывал его, желая видеть в нем свое подобие; к юноше, чьи скупые улыбки и редкие вспышки веселья напоминали сияние солнца в холодном суровом краю. Я каждый раз с нетерпением ждала следующего воскресного обеда. Как-то раз после подобной семейной трапезы молодой Корнхилл улучил минуту, чтобы сказать мне несколько слов наедине:

– Меня беспокоит, что вам здесь очень одиноко.

– Уже не так, как раньше: теперь я живу в ожидании воскресенья, – возразила я.

– Меня огорчает, что вам приходится тратить все свое время на двух избалованных недорослей, чтобы заработать себе на жизнь.

– Ну, это не самая скверная компания, – улыбнулась я.

Он рассмеялся:

– Но можно было бы найти и получше. Я слишком редко бываю здесь, чтобы помочь вам, но мне кажется, есть способ оставить вас в приятном обществе.

С этими словами он сунул мне в руки связку книг. Я перевернула ее, чтобы взглянуть на корешки переплетов и увидеть имена тех, кому предстояло разделить со мной заключение: Байрон [2], Кэмпбелл [3], Вордсворт [4]. Должно быть, люди доблестные, подумалось мне. Тогда я не представляла себе, какая дружба завяжется в тишине комнаты, какие путешествия мы совершим, какие философские загадки разгадаем, каким романтическим фантазиям будем предаваться.