Удельная. Очерки истории - Глезеров Сергей Евгеньевич

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 128

Кроме того, что мой отец являлся выдающимся ученым, он был прекрасным скрипачом. Его друзьями были дирижер Евгений Мравинский и актер Николай Черкасов, которые часто бывали в гостях в нашем доме в Стандартном поселке. В своих воспоминаниях Мравинский называл отца „Жоржиком“. Кстати, мой отец, будучи наполовину немцем, обучал Мравинского немецкому языку.

Отец с Мравинским устраивали чудесные домашние, семейные концерты. Мравинский даже звал папу в оркестр, но тот не согласился: он был астматиком, и ему было бы очень трудно играть в оркестре, но, самое главное, у отца была великая страсть к этнографии. С Мравинским отец дружил на почве не только музыки, но и энтомологии. Они оба очень увлекались бабочками. Часто ловили их в нашем саду и в Сосновке. А дома у нас хранилась прекрасная коллекция бабочек.

Кроме всего прочего, отец был замечательным художником. Когда-то в детстве он брал частные уроки у самого Александра Бенуа. Во всех своих этнографических экспедициях он делал удивительные акварельные зарисовки, запечатлевшие места, природу, быт, людей. Даже подумать страшно: зачастую эти работы выполнялись в ужасающих условиях – при морозе до минус пятидесяти градусов!

Ныне живописные и карандашные рисунки отца хранятся в архиве Музея антропологии и этнографии РАН. Они никогда не выставлялись, поскольку предназначались исключительно для научных целей и являлись своего рода отчетами об экспедициях».

...Тяжелым испытанием для семьи Прокофьевых стал 1937 год. Георгия Прокофьева обвинили в проведении «буржуазно-националистических установок в языковом строительстве на Крайнем Севере», уволили из Института народов Севера и Института языка и мышления. «Это было тяжелым временем для всей семьи, – вспоминает Инга Георгиевна. – Когда его выгнали с работы, ждали ареста. Помню, как родители жгли в гостиной в печке фотографии, документы и письма – надо было уничтожить следы дворянского происхождения и спасти других людей в случае папиного ареста».

Действительно, Георгий Прокофьев принадлежал к дворянскому сословию. Тогда, во времена «государства победивших рабочих и крестьян», это приходилось тщательно скрывать. Между тем стыдиться-то было нечего. Прадед Георгия Прокофьева, будучи штурманом на бриге «Меркурий», участвовал в русско-турецкой войне 1828– 1829 годов. А отец, Николай Дмитриевич, был знаменитым художником-акварелистом, академиком архитектуры.

Тогда, в 1937-м, гроза прошла стороной. Возможно, помогло заступничество его учителя, известного этнографа В.Г. Богораза, обращавшегося лично к Сталину. Вскоре Прокофьев вернулся к научной работе: с 1 октября 1939 года его зачислили в Институт этнографии АН СССР на должность заведующего кабинетом Сибири. Кроме того, до войны он преподавал этнографию народов Сибири и самодийских языков на этнографическом отделении филологического факультета Ленинградского университета.

Когда началась война, самая старшая дочь Прокофьевых, Елена, будучи «ворошиловским стрелком», ушла добровольцем на фронт. Снайпером она прошла всю войну.

В начале июля 1941 года с просьбой взять его добровольцем в Красную Армию обратился и Георгий Прокофьев, предлагая себя в качестве переводчика с немецкого языка, однако медицинская комиссия отказала ему

Как и для всех ленинградцев, блокада стала страшной драмой для семьи Прокофьевых. «Отец, с конца ноября 1941-го уже обессилевший от голода, остался жить в Институте этнографии, – вспоминает Инга Георгиевна. – Перестали ходить трамваи, и не было никакой возможности добраться до дома. Отец умер в институте в январе 1942 года и был похоронен в братской могиле на Сера-фимовском кладбище. Мама в это время ждала ребенка, 1 марта 1942 года родился сын, названный Андреем. Через месяц ребенок умер. В ту же блокадную зиму умер от голода и старший сын Борис – в семье его звали Бобом. Было ему четырнадцать лет. Обоих сыновей похоронили на Шуваловском кладбище...

В Стандартном поселке мы с мамой и сестрой оставались до апреля 1942 года. Мы уже практически не двигались, и мама тоже. Когда нас эвакуировали, я была уже почти в бессознательном состоянии. Мою старшую сестру, Аню, чуть не выбросили из поезда, решив, что она умерла. В эвакуации мы оказались в Краснодарском крае. Нас выходила женщина, у которой мы жили в станице Усть-Лабинской. Но вскоре пришло известие, что подходят немцы, и нам удалось уехать буквально на последней подводе. Ближе к осени 1942 года мы добрались до Казани, где находился филиал Института этнографии».

...Когда в эвакуированном в Ташкент институте узнали о гибели дома Прокофьевых в Стандартном поселке, то в Ленинград 11 марта 1943 года ушла телеграмма: «Срочно выясните райсовете судьбу архива Прокофьева дом снесен Абрамзон». Но было уже поздно: спасти архив ученого не удалось.

«В конце мая 1945 года мы вернулись в Ленинград, – вспоминает Инга Георгиевна. – Нашего дома в Стандартном поселке не было, да и других, стоявших по соседству, тоже.

Г.Н. Прокофьев. Фото конца 1930-х годов. Из семейного архива И.Г. Агашириновой

Е.Д. Прокофьева. Фото конца 1950-х гг. Из семейного архива И.Г. Агашириновой

Говорили, что эти дома разобрали на дрова. Как выяснилось, все остававшееся имущество из нашего дома растащили. Нашу мебель потом видели у соседей. Книги отца или сгорели, или тоже были украдены. Пропала и отцовская докторская диссертация. Некоторые его картины, висевшие когда-то в нашей гостиной, мы потом случайно обнаружили в комиссионном магазине на Невском. Однако выкупить их у нас не было никакой возможности – мы бедствовали. Жить нам пришлось у бабушки на проспекте Щорса – в доме, наполовину разрушенном бомбой во время блокады. Мамина зарплата была мизерной, жили мы впроголодь, ели картофельную шелуху, спали на полу, а столом нам служил чемодан...»

Тем не менее, несмотря на тяжелое время, Екатерина Дмитриевна Прокофьева продолжала заниматься делом всей своей жизни – этнографией. Именно в послевоенные годы она выросла в крупнейшего специалиста по этнографии селькупов и ненцев, стала соавтором капитальных обобщающих трудов «Народы Сибири» из 18-томной серии «Народы мира» и «Историко-этнографического атласа Сибири».

Екатерину Дмитриевну по праву называют пионером этнографического изучения Тувы: в первой половине 1950-х годов она совершила туда три экспедиции. Занималась она и педагогической деятельностью: преподавала на северном факультете ЛГУ Уже после выхода на пенсию в мае 1964 года она кропотливо собирала последние материалы для подготовленного ею селькупско-русского словаря. К сожалению, она не успела опубликовать эту работу, как не успела завершить и монографию о селькупах, создание которой в память о муже она считала своим святым долгом...

Как это нередко бывает, тема Стандартного поселка получила свое продолжение в откликах старожилов. Один из них, Альберт Александрович Гуссалов, принес в музей «Лесное: из прошлого в будущее» в Доме детского творчества «Союз», что находится недалеко от «Бассейки», на проспекте Раевского (дом № 5, корп. 2), свою детскую куклу – реликвию блокадных лет. «Ее зовут Кутька», – пояснил он. Именно так он и назвал свой рассказ, посвященный своей жизни в Стандартном поселке.

«Кутьку я помню с 1941 года. Его мне подбрасывала мама, считала – ребенку будет веселее. Увы, будучи мужского пола, я с ним не играл, хотя относился с уважением...

Когда дом на Петроградской стороне, где жила наша семья, разбомбили, летом 1942 года мы перебрались в Сосновку. Почему-то она считалась местом окраинным и очень тихим. Но, помнится, непрерывно шли по нашему переулку вдоль Сосновки грузовики – мол, там, нефтебаза. О питомнике собак-диверсантов знал лишь из соседских разговоров.

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 128