В Иродовой Бездне (книга 4) - Грачев Юрий Сергеевич

Лева тихо ответил:

– Какой я сын Божий? Я только дитя Божье.

– Дитя, дитя… — закричал Тартаковский, обдавая Леву слюной и размахивая кулаками. Однако он Леву не ударил.

– Больше вам я ничего отвечать не буду, прошу вызвать прокурора, дайте мне бумаги, я напишу заявление, чтобы он пришел. Имею я право вызвать прокурора по надзору за органами МГБ?

– Конечно, конечно, он вам покажет, он вас в порядок приведет.

– Не думайте только, что я хочу вызвать прокурора, чтобы сделать вам зло; наоборот — добро.

На следующий допрос явился прокурор Чекменев, который вел надзор над работой следствия. МГБ. Он посмотрел на Леву взглядом, полным презрения. Лева сказал, что хотел видеть его по двум причинам: во-первых, он находит, что следствие приходит к совершенно неправильным выводам и вместо того, чтобы его оправдать и освободить, все направлено на его осуждение.

Прокурор сказал: дело он просматривал и находит: все ясно, он, Смирнский, является закоренелым преступником, для которого не может быть никакого снисхождения.

— Второе, почему я вас хотел видеть, — сказал Лева, — заключается в следующем: меня очень беспокоит здоровье, психическое состояние следователя Тартаковского. Он много работает, много кричит и выходит из себя: это, конечно, ведет к разрушению его здоровья.

И Лева просил, чтобы как-то обратили на него, следователя Тартаковского, внимание — не с целью его наказания, а для облегчения его труда.

На это прокурор сказал, что это «не может быть», чтобы Тартаковский расстраивался и выходил из себя.

– Тут вас много таких, как вы, но с вами он, конечно, не может расстраиваться, так что о нем не беспокойтесь.

– Я христианин, — сказал Лева, — мой долг не только молиться за тех, кто нас обижает, гонит, но и всячески делать добро им…

– А, бросьте все это! Вы будете осуждены, я выступлю обвинителем по вашему делу и буду требовать для вас самого большого наказания: вы — закоренелый преступник.

Вернувшись в камеру, Лева размышлял, что же означает поведение Тартаковского. В самом ли деле он кричит, раздражаясь и свирепея, или же он просто артист, который воплощается в рассвирепевшего, гневного человека, а на душе у него полное равнодушие?

Нет, наблюдая своего следователя, Лева не сказал бы, что он артист, искусный актер. Он действительно переживал за дело, которое вел, и за реализацию тех задач, которые перед ним ставило начальство, выходил из себя и психовал, когда терпел неудачу. Действительно, его сердце было наполнено злом по отношению к верующим.

Лева слышал, как ночью, во время допросов в соседних кабинетах, когда открывались двери, до него доносились удары кулаком по столу, топанье ног. Все это были, вероятно, различные психические приемы, чтобы вызвать у подследственных «ошибку» и во что бы то ни стало добиться от них нужных показаний.

Не исключена возможность, что среди заключенных были и настоящие преступники и врага, но они были вовсе не заметны среди общей массы неповинных арестованных.

Глава 19. В огне переживаний

(Дело закончено. Обвинительное заключение)

«Каждого дело обнаружится: ибо день «кажет, потому что в огне открывается, и огонь испытывает дело каждого, какова оно есть».

1 посл. к Коринфянам, 2-13.

После встречи с прокурором Леве стало вполне ясно, что прокурор — это только деталь общей машины, которая не столько «расследует», сколько — осуждает. Искать у него правды или какой-нибудь справедливости не приходилось. То, что он смотрел на Леву только как на «закоренелого преступника» и ничего не видел: ни его души, ни убеждений — все это говорило о том, что он — один из тех многочисленных и заурядных прокуроров, которые без стеснения совести помогают Берии и его сообщникам свершать свои гнусные дела.

Но Лева как был, так и остался неисправимым идеалистом. «Возможно, — думал он, — в Москве больше справедливости, и если Москва будет рассматривать его дело, — ведь в нем ничего антисоветского нет! — то придет к совершенно другим выводам, и все следствие будет пересмотрено, а он будет освобожден». Ему стало ясно одно, что здесь, в Куйбышеве, он не видал правды, как ни старался, в 1935 году, он не видит ее и теперь и нужно писать в Москву.

На следующем допросе Лева сказал, что он больше никаких показаний давать не будет и требует, чтобы весь следственный материал был передан в Москву, а там рассмотрят его дело.

Следователь усмехнулся:

— Что же, вы нам не доверяете? По-вашему, мы не представители советской власти?

— Нет, я вам доверяю и считаю, что вы представители власти и молюсь за всех, желаю вам только хорошего; но по тем или иным причинам следствие идет извращенно, от свидетелей получают лживые показания. Я прошу направить все в Москву, и пусть там изучат и примут участие в расследовании моего дела.

— Значит, вы отвечать больше отказываетесь?

– Да, совершенно отказываюсь.

– Ну хорошо, посмотрим.

Он позвонил, и Леву опять забрали в камеру.

Погода стояла жаркая, в камерах было страшно душно, лил пот. Передачи Леве по-прежнему не передавали.

Вот тут-то ему очень пригодился тот засушенный лимон, который он привез из Средней Азии. От него Лева отламывал крошечный кусочек, клал в рот и пил с ним горячий чай. Эта лимонная кислота способствовала утолению жажды. В то же время она, конечно, была источником витамина «С», как бы ни было минимально его количество.

Леву не вызывали почти неделю. Затем опять вызвали.

– Ваше дело закончено, — сказал он. — Вы обвиняетесь по статье 58 Уголовного кодекса, часть 2, пункт 10 и по пункту 11. Знаете, что это означает?

– Да, знаю, — ответил Лева.

– Но я все-таки вам прочту.

Тартаковский достал Уголовный кодекс и прочел, что Лева обвиняется по пункту 10, часть 2, «в использовании религиозных предрассудков масс с целью контрреволюционной агитации и пропаганды для свержения существующего строя, и по пункту 11 — в участии в контрреволюционной организации, действующей для свержения советской власти.

— Конечно, вас не расстреляют, — сказал следователь. — Сейчас расстрелы заменяются 25-ю годами. Вы получите заслуженное наказание, а пока вот садитесь за стол, читайте все свое дело и распишитесь, что вы ознакомились с его содержанием.

Это было объемистое дело. Оно содержало допросы как самого Левы, так и свидетелей из молодежи.

Лева уселся читать его, но так как он был сильно истощен и утомлен допросами, то не был в состоянии более глубоко вникать в сущность всего, а фактически лишь бегло просматривал материал.

Казалось бы, ничего особенно плохого не было, отражалась его деятельность, поездки, общение с молодежью, встречи. Лишь местами были резкие искажения — такие, как высказывания Володи Шапошникова или Зайцева, а также о том, что он (Лева) «отвлекал от комсомола», показания Тамары и некоторые другие неправдоподобия. Но не было данных, что он клеветал на советскую действительность, высказывался против правительства или выражал чем-либо недовольство. Казалось, к такому делу совершенно не подходят предъявленные статьи.

— Обвинительное заключение вы получите позже, —.сказал следователь.

Через несколько дней его вызвали из камеры с вещами. В коридоре начальник тюрьмы вручил ему обвинительное заключение, напечатанное на машинке на тонкой бумаге, и тут же его отвели в отдельную спецкамеру.

Оставшись один, Лева стал читать обвинительное заключение. С первых же строк глаза его расширились от изумления и сердце забилось от негодования. В этом обвинительном заключении на