Идея написать книгу родилась у меня именно в тот момент. Я почти 30 лет сопровождаю сложные разговоры партнеров, команд, творческих групп и сообществ. Работаю с клиентами индивидуально, обучаю коучингу, помогаю людям проживать сложнейшие кризисы, нежданные изменения, трансформации. Поэтому точно знаю, сколько людей носят внутри невысказанное. Они понятия не имеют, что с этим надо что-то делать, а не таскать в себе всю жизнь, пока не станет окончательно поздно.
Я уверена, что говорить о сложном и важном с другим человеком можно без обид, претензий и защит. В этой книге я поделюсь с вами и практиками, и свежими идеями, которые помогут все это воплощать в непростой коммуникативной ежедневности.
Возможно, не с каждым можно договориться, возможно, не ко всем переживаниям можно подобрать слова, но в этой книге вы встретите много рецептов и подходов, схем и советов, чтобы чувствовать себя максимально устойчиво в любом сложном разговоре. Это могут быть разговоры с близкими, с друзьями, с детьми, с пожилыми родителями, с любимыми, с супругами, с родственниками, с коллегами, с руководителями и даже просто со случайными людьми.
Примеры я собрала так, чтоб каждый из вас мог сопоставить прочитанное с тем, что приходится проживать сейчас. Имена всех героев в примерах изменены, а контекст обстоятельств настоящий. Я предлагаю читать книгу от начала до конца, с карандашом и блокнотом, вспоминая свои неслучившиеся или незаконченные разговоры, давая им возможность полноценно завершиться.
Уверена, когда вы прочтете эту книгу, сделаете практики и ответите на приведенные в ней вопросы, ни одно слово не будет застревать у вас в горле. Вы сможете исправлять любую сложность в диалоге, подбирая слова мудро и легко, освобождая себя от болезненного напряжения.
Если человек сглатывает обиду и молчит в 14 лет – это адекватно, если в 30 – это странно, если в 50 – недопустимо. Так что пусть ваш взрослый коммуникативный «почерк» раскрывается с каждым разговором.
Глава 1
Немота детской боли. Почему так сложно говорить о самом важном?
Долгое время меня не отпускало одно детское воспоминание. Осознать его силу и все последствия я смогла будучи уже глубоко взрослой, после продолжительной работы с психологом. Много лет оно остро влияло на мои отношения и с собой, и с эмоционально значимыми для меня людьми, будь то мужчины, друзья, мои дети и даже коллеги.
Мне все было сложно в контакте с людьми: обозначить свои границы; сказать «нет», если меня о чем-то просили; проявить недовольство; высказать, что меня ранило; отстоять свое; искренне признаться в своих желаниях и много чего еще. Я не могла спокойно обговаривать денежные вопросы и часто соглашалась на совершенно неуважительные для себя гонорары. Не говорила открыто ни с одним из своих мужей о сексе или об отношении к себе. Я почти ни с кем не обсуждала то, что чувствовала на самом деле, и мне часто приходилось прятать боль за приветливой улыбкой и остроумной речью.
Я компенсировала обидчивость и ранимость иронией и сарказмом. А по-настоящему проявляла себя только в относительно безопасных условиях для моей острой чувствительности. То есть почти нигде.
Я точно не одна такая, поэтому уверена, что вам, мои дорогие читатели, понятно, о чем говорю. Прежде чем рассказать про тот случай, который особенно ранил меня, дам небольшую предысторию.
Обычно мы шумно отмечали разные праздники. Наша двухкомнатная хрущевка трещала по швам, пытаясь вместить всех родственников, друзей, детей, соседей и коллег. Папа как обычно блистал: он всегда был звездным центром в любой компании. Во-первых, пел и играл на баяне; во‑вторых, отличался яркой внешностью, его многие сравнивали с Аленом Делоном; в‑третьих, мастерски шутил. Его еврейский, цепкий юмор придавал всему, что он говорил, особый «цимес».
Этот папин коронный юмор и был причиной моих детских страданий. Только тогда я не могла не то что обозначить, а даже осознать связь между ними, куда уж там перевести в слова и высказать.
Дело в том, что папа самым изысканным образом шутил в присутствии гостей за мой счет, то есть надо мной. В ход шли мои откровения, истории, переживания – он использовал все, вплоть до моей внешности. Папа приводил примеры из моей жизни или рассказывал случаи, которыми в порыве дочерней откровенности я с ним делилась. При этом высвечивал мои особенности так, что в его интерпретации они выглядели нелепо, забавно и смешно даже мне.
Каждый раз после ухода гостей я, обожавшая праздники, чувствовала себя оплавленной и раздавленной. Хотелось плакать, но связать свое состояние с произошедшим ранее, конечно, не могла.
Когда мне было 10 лет, мы праздновали очередной папин день рождения. Папа был в таком блестящем ударе, что, если бы существовал в мире родительский «Оскар» за великолепное обесценивание и завуалированное унижение дочерей, он бы его точно получил. Увидев около меня несколько фантиков от конфет, папа сделал ход:
– Юлечка, там конфетки для нас остались, или ты все съела?
Мне стало неловко. Сладкоежка я была еще та, с чем боролись мои родители, активно внушая мне мысль «И так не балерина».
– Я взяла всего три, – смущенно ответила я и тут же пожалела, что не промолчала.
Папа «вышел на сцену»:
– Друзья, есть один прекрасный еврейский анекдот:
«Сонечка, что-то ты кушаешь как птичка, я за тебя переживаю». – «Мойша, мне приятно, что ты заботишься о моем питании. Думаешь, я мало кушаю?» – «Я совсем не это имел в виду, дорогая. Как птичка – это значит половину своего веса в день».
Вот так и наша Юлечка!
Все расхохотались, кто-то захлопал в ладоши, мне же было так стыдно, что я еле сдержала слезы…
Потом папа рассказал всем, что мальчик, который мне нравится, совсем на меня не смотрит, влепил очередной анекдот, потом говорил что-то еще. Слава богу, мама отправила всех детей играть в другую комнату, и я отвлеклась.
Наверное, только последние лет 10 меня не пронзает это воспоминание. И всего лишь лет пять как я тепло восхищаюсь папиной способностью использовать все, что движется, как топливо для сияния своей харизмы. У него это получалось блестяще.
Папы нет уже четыре года. Сейчас я понимаю, как усиленно он затыкал внутреннюю пустоту и страх перед взрослой жизнью всеобщим восхищением и признанием.
В тот раз, когда гости ушли, я впервые в жизни громко восстала:
– Зачем ты надо мной смеялся и рассказывал эти дурацкие анекдоты?! Как ты мог?!
Папа, казалось, искренне удивился:
– А что такого плохого я сказал? Я же просто пошутил. Надо быть веселее, дочь, нельзя быть такой обидчивой и так серьезно ко всему относиться.
Я замолчала, давясь словами.
Для открытого бунта у меня пока не хватало сил. Подростковые гормональные бури еще не начались, но из ребенка, который доверчиво «пьет» каждое слово родителя, я уже выросла. И все же открыто, по-честному сказать о своих переживаниях было немыслимо. Тупик…
Внутри была полная эмоциональная каша: одна часть меня хотела обвинять, кричать, даже ударить, другая хотела сочувствия и любви, а третья до ужаса боялась родительского презрения. Конечно, если бы папа извинился, мне сразу стало бы легче, детское горе легко развеять. Но такого не случилось. Голос внутри делал меня же виноватой. Он бубнил: «Папа веселый, его все любят, а ты обидчивая, никому не нужная дура». Мама поддержала отца, пошутила, мол, на сердитых воду возят, и устранилась. Я осталась совсем без поддержки.
В этот момент я почувствовала себя никому не нужной, одинокой, никчемной, нелепой. Именно тогда, вероятно, моя психика сделала вывод, омрачивший впоследствии все мои взрослые отношения с людьми: сокровенное нельзя доверять даже близким.
” Так происходит у любого ребенка. Через прожитый опыт постепенно создается свой «список» табуированного – о чем нельзя говорить в семье, а потом и за ее пределами.
Достаточно двух-трех повторений обесценивающего коммуникативного поведения родителей – и у ребенка формируется эмоциональная реакция, которая запоминается психикой как единственно возможная. Это могут быть растерянность, неловкость, обида, внутреннее замирание или все сразу. Если они сопровождаются еще и родительским отдалением, наказанием, гневом, игнорированием, ребенок делает подсознательный вывод: если я хочу, чтоб меня любили, если не хочу быть отвергнутым, надо выбирать, про что говорить, а про что нет.
