Поэтому я встал, поправил пиджак и сказал, глядя бывшему министру прямо в глаза:
— Да, Вячеслав Михайлович, я бы посмотрел на ваши грядки
На заднем дворе дачи действительно оказался небольшой огород. Земли Молотову нарезали не так много — на вид было меньше десяти соток, половину из которых занимал сам дом и палисадник перед фасадом. Но на оставшихся квадратных метрах были две короткие грядки клубники, небольшой кусок пашни неизвестного назначения, клочки земли с картошкой и помидорами, малина с крыжовником вдоль ограды, огуречная теплица — и четыре ряда уже налившихся кочанов капусты.
Я вспомнил историческую байку об одном римском императоре, которого призвали стать диктатором — тот тоже занимался выращиванием капусты и вернулся к этому занятию после того, как угроза Риму миновала. Молотов, скорее всего, читал те же самые книжки, что и я, так что про Диоклетиана как минимум слышал. Я подозревал, что он надеется на подобную участь и мечтает, как его призовут снова служить родине в тяжелую годину. Интересно, услышат кремлевские старцы одинокий голос какого-то сотрудника КГБ, который попросит их всё же вернуть Молотова в партию? Или же они просто удивятся, что такое возможно в наш просвещенный век?
— Хорошая уродилась, — сказал я лишь для того, чтобы что-то сказать.
В капусте я разбирался примерно так, как и в королях — то есть никак. Память Орехова тоже не помогала, потому что капусту он только ел.
— Не особо, — проворчал Молотов. — В этом году опоздали с посевом, надеялись, что жара закончится, а она до сих пор продолжается. Но больше, наверное, и не вырастет, придется женщинам сказать, чтобы убирали. Так вот, майор Виктор… Сталинские репрессии явление не такое простое, чтобы их двумя словами описать. Вот скажи мне, был ли тот заговор военных, по которому расстреляли отца твоего Якира?
— Не знаю, — честно признал я. — По документам — был, но большинство его участников реабилитированы в пятидесятых.
— Да, стараниями Никитки, — кивнул он. — Этот много дров наломал, но он это умел — вроде и дело нужное делает, а выходит так, что лучше бы и не брался. Жуков тогда испугался и переметнулся, обещал поддержку, но на заседании поменял своё мнение. Сейчас жалеет, наверное, но его хотя бы из партии не турнули.
Я молча кивнул. История с провалом попытки снятия Хрущева в 1957-м была, наверное, любопытной с точки зрения истории, но меня эти внутрипартийные разборки не столь давнего времени интересовали мало. Правда, у Молотова эта рана явно не зажила, и он думал о тех события снова и снова, заново переживая их.
— Но речь не о нем, хотя как раз его реабилитация и запутала всё. Берия хотел разбираться по каждому случаю, чтобы не судить всех скопом, но ему быстро надоела говорильня в Политбюро… Георгий тогда испугался — и метнулся к Никите. Не будь этого, всё могло быть сделано по уму. Отделили бы агнцев от козлищ, как в Библии, и каждому воздалось. Может, тебе сейчас и не нужно было бы с младшим Якиром разбираться. Хотя как раз его отец, думаю, ни в чем виноват не был, попал под общую гребенку, дружил не с тем, с кем надо, говорил с теми, с кем говорить не стоило. Вот как ты сейчас. Понимаешь?
— Мне разрешили поговорить с вами, Вячеслав Михайлович, — с легким нажимом сказал я.
— Хочешь сказать, что ты не сам придумал прийти ко мне? — чуть напрягся он.
Я глубоко вздохнул — и решился.
— Не сам… С февраля я был в длительной командировке в Сумах, и там мне довелось встретиться с Владимиром Ефимовичем Семичастным, бывшим…
— Я знаю, кто это, — прервал меня Молотов. — Такой же… Это он тебя послал?
— Посоветовал, — поправил я. — У нас с ним зашел разговор о том, какие города можно считать советскими. Москва, Ленинград, Баку… А Киев он отказался считать советским. У меня своего мнения не было, я в Киеве давно не был, но в Сумах насмотрелся и наслушался разного, в том числе и разговоров о том, как хорошо могла бы зажить Украина, если бы вышла из состава СССР. Если и в Киеве то же самое, то да, Владимир Ефимович прав. А у вас он советовал спросить, как сделать Киев советским.
Молотов промолчал, подошел к капустным грядкам, наклонился, тронул один кочан, другой.
— И ты рассказал об этом разговоре тем, у кого просил разрешения на встречу со мной? — как-то глухо спросил Молотов.
— Нет, о нем знаем только мы двое… знали. Теперь ещё и вы, Вячеслав Михайлович.
Он кивнул и снова дотронулся до капусты.
— Ты же понимаешь, что на бегу на такие вопросы не отвечают?
— Понимаю, — сказал я. — Готов приехать ещё раз, но придется снова говорить о репрессиях тридцатых. Если вы не против…
Он резко для своего возраста поднялся и повернулся ко мне.
— Опасную игру ты затеял, майор Виктор, — с железом в голосе произнес Молотов. — Если твои узнают, то забудут обо всех своих принципах. Закончишь жизнь в расстрельном подвале на вашей Лубянке… Ты же в центральном аппарате служишь?
— Теперь — да. Вчера приказ был.
— Вот-вот, поближе перевели, чтобы приглядывать? И ходить недалеко… был я в том коридорчике, где приговоры исполняли, неприветливое место. Не хотел бы я туда попасть.
— Я тоже не стремлюсь.
— Никто туда не стремится, — сказал он. — Против своей воли попадают. Когда начинают не в ту сторону смотреть и не с теми людьми общаться. Вот как ты сейчас. Зачем тебе эта Украина?
Этот вопрос застал меня врасплох, и я ответил банальностью — мол, без украинской части Россия не может быть полноценной страной. Но Молотова этот высокопарный парафраз ещё не сказанных слов видного русофоба Збигнева Бжезинского не убедил. [1]
— Чужими словами говоришь, майор Виктор, — неодобрительно покачал он головой. — Своей головой начинай думать. Дам одну подсказку: в «сталинских репрессиях» важно не второе слово, как думаешь ты и твои начальники. Измени подход. Подумай о человеке по фамилии Сталин.
Как ни странно, он согласился на следующую встречу, попросив прийти недели через три — ему нужно было лечь в больницу, чтобы провериться. Я пообещал быть как штык, причем один — Татьяну Молотов попросил больше в такую даль не таскать.
Мы вернулись к оставленным дамам, но Сарра Михайловна, лишь взглянув на Молотова, сказала ему, что он устал, и быстренько нас выпроводила.
* * *
Вряд ли я справился бы с отчетом об этом разговоре за день. Но добрые начальники — я находился в процессе перевода, поэтому Денисов как-то сговорился с Бобковым — выдали мне целую неделю на приведение личной жизни в порядок. Получился своеобразный медовый месяц длиной в семь дней, который я частично потратил на то, чтобы придумать, что писать, а что опустить, рассказывая о прошедшей беседе с Молотовым.
Основной проблемой стало то, что мы с ним ни о чем не сговаривались, а он вполне мог написать на меня кляузу: мол, злые гебешники совсем покоя не дают, угомоните Комитет и лично товарища Андропова. Эта жалоба в обязательном порядке попадет в Общий отдел ЦК КПСС, а Общий отдел ЦК — это очень серьезно и очень по-взрослому.
