Да не судимы будете (СИ) - Черемис Игорь

«Москвич» ждал нас на обширной по меркам 1972 года стоянке аэропорта. Машина в этом времени была самым простым и быстрым способом добраться до «Шереметьево» и вернуться обратно. Никаких аэроэкспрессов не было даже в планах, а два автобуса — от «Планерной» и «Речного вокзала» — ходили настолько редко, что ими пользовались, кажется, лишь от полной безысходности и лютого безденежья. Но из этого аэропорта летали, как правило, те, кто мог позволить себе такси, имел служебные машины или друзей с автомобилем. У Макса, в принципе, был даже выбор — он мог, например, упасть на хвост своим спортсменам, которых везли с базы ЦСКА на Ленинградке. Но поговорил со мной — и предпочел собственный автомобиль. На меня же возлагалась почетная обязанность доставить «Москвич» в гараж, а невесту — домой. Ничего сложного — с учетом того, что Москва сейчас была в каком-то смысле раем для автолюбителей. Не было ни пробок, ни кучи машин. Даже эта парковка у аэропорта была заполнена едва ли наполовину.

Я сел за руль, Ольга — рядом. Мы вырулили на будущее Международное шоссе, которое сейчас было недостойно такого громкого названия, и спокойно поехали в жидком потоке. Гонять я не хотел, поэтому на газ не давил, а Ольга не требовала чего-то сверхъестественного. Она о чем-то напряженно думала, а озвучила свои мысли на развязке дороги из «Шереметьево» с Ленинградским шоссе.

— Вить, а не расскажешь, как ты со своей познакомился? — слишком невинно спросила Ольга. — А то Максимка ничего не знает… или придуривается, как обычно…

Я не подпрыгнул и не потерял управление. Справился с левым поворотом, влился в поток на Ленинградке, который был чуть более насыщенным, и лишь потом сказал:

— Не придуривается, мы с ним об этом почти не говорили. Да и что там говорить… ерунда это всё.

— Расскажешь? — с непонятным мне восторгом спросила Ольга.

* * *

Я рассказал. Скрывать было уже особо нечего, тайн в этом никаких не имелось. Правда, мне не очень хотелось раскрывать детали личной жизни Владимира Высоцкого, но он сам подставился, хотя для актеров его уровня это, скорее, не исключение, а правило. И в любом случае, в тайну его взаимоотношений с Татьяной Иваненко было посвящено столько народу, что образовалась вполне приличная толпа — начиная от сотрудников театра на Таганке и Комитета государственной безопасности до театралов и простого артистического люда Москвы, которые передавали это друг другу как прикольную сплетню. Про конспирацию Высоцкий если и слышал, то никак её в своей жизни не применял.

Сам Высоцкий после той встречи на улице Дзержинского и обеда в «Интуристе» на моем пути больше не появлялся. То ли сам так решил — например, ждал звонка от Татьяны, — то ли по каким-то другим причинам. Со съемок он вернулся в самом начале августа — это я знал точно, — а затем сразу окунулся в репетиции в родном театре. Готовились к новому сезону, который Таганка открывала 26-го, и Высоцкий снова играл безработного лётчика Янг Суна; чуть позже должна была состояться главная премьера сезона — спектакль по Евтушенко «Под кожей статуи Свободы». Ещё Высоцкого ждали досъемки в фильмах «Четвертый» и «Плохой хороший человек», а также его концерты, замаскированные под встречи со зрителями и приносившие ему основной доход… В общем, ему было чем заняться. К тому же и Марина Влади всё никак не уезжала в свою любимую Францию — она словно тоже прослышала про уход соперницы с незримого ринга и не могла поверить в то, что осталась одна. Хотя почему «словно» — доброжелателей вокруг было много, кто-то да рассказал свежие сплетни, вот француженка и закрепляла успех.

Правда, на мой взгляд, это было бесполезное занятие — их брак мог быть крепким только в том случае, если Высоцкий окажется в зависимости от своей жены и не сможет соскочить. Идеальным для Влади выходом была бы эмиграция барда, но тут её интересы пересекались с интересами множества других людей. Я про желание Высоцкого переселиться за границу ничего никогда не слышал, но это не значило, что такового желания у него не было. Но он был парнем умным и в кабалу к Влади не торопился.

В общем, я не волновался о Высоцком, но в своем рассказе Ольге существенно сократил эту часть и обошел многие острые углы. Если они с Татьяной подружатся, если той захочется вспомнить былое — у Ольги есть шанс узнать больше. А сейчас ей хватит и тонких намеков на толстые обстоятельства.

— Удивительно, — сказала она, когда мы уже подъехали к Садовому и встали на левый поворот у Белорусского вокзала. — Не ожидала от тебя такой романтики.

— Я сам от себя не ожидал, — честно признался я. — Наверное, повезло.

— Да нет, не повезло… — серьезно проговорила Ольга. — Тут что-то другое… Но это твои… ваши с Таней дела, я в них лезть не буду. Когда ребенка ждете?

— Конец сентября или начало октября… — я пожал плечами. — Но с этим никогда не угадать.

— Это точно, Вить… это точно.

* * *

Я довез Ольгу до их с Максом квартиры на Нижегородской улице, загнал «москвич» в гараж в ближнем кооперативе — и отправился в Контору. Я мог бы этого не делать, поскольку тот же Бобков мудро выделил мне на проводы целый день, да и присутственное время уже заканчивалось. Но сегодня дело Якира передавалось в суд, и мне хотелось узнать последние новости. В успехе я почти не сомневался, за месяц мы сделали всё, что намечали, и даже больше, к тому же у нас на руках имелось признание подследственного — а этот козырь мало что сможет перебить.

Конечно, за это признание пришлось платить. С Якиром мы сговорились на год колонии-поселения; это всё-таки не тюрьма, там обычно отдыхает вполне мирный контингент. Есть и другие выгоды, которые сильно отличали колонию от тюремного заключения — в общем, Якир мог быть доволен, как человек, который сумел избежать гораздо большего срока в худших условиях. Об этом я его предупредил сразу — сидеть придется в любом случае, торг может идти только про то, сколько и где. Он согласился — возвращаться на серьезную зону ему очень не хотелось.

Меня этот срок тоже устраивал. Я не был кровожадным человеком, мне было достаточно выключить Якира из диссидентских игрищ хоть на какое-то время. Втайне я надеялся, что после отсидки он совсем отойдет от своих соратников по борьбе со всем хорошим против всего плохого и займется чем-нибудь полезным для общества. Например, продолжит собирать старинные иконы, тем более что деньги у него водились, и он — в отличие от некоторых беспринципных коллекционеров — что-то да платил старушкам в дальних деревнях. Именно поэтому я тратил время, чтобы провести с ним необязательные для моей должности беседы — мне он казался менее упертым, чем та же Людмила Алексеева, способным услышать голос разума и те доводы, материал для которых я черпал из своего послезнания. Ведь в чем-то Якир до сих пор оставался советским человеком, для которого неприемлема сама мысль о возможной работе на вероятного противника.

Я так и не узнал, что именно предпринял Андропов, но тема с публичным покаянием Якира исчезла также внезапно, как и появилась. Я сомневался, что Суслова могли впечатлить мой демарш или любые мои слова, которые я говорил председателю КГБ за стаканом виноградного компота в безымянной столовой на Неглинной. Скорее всего, где-то наверху неведомые мне «кремлевские башни» заключили очередное джентльменское соглашение, в которое входило и то, что Якир не становится объектом игр этих самых «башен», а «Пятка» и моя группа спокойно делает порученную работу, не опасаясь никаких подвохов. Наличие таких договоренностей подразумевалось — если уж вопрос дошел до Политбюро, то Суслов должен был что-то получить, чтобы согласиться потерять лицо, подняв снова уже решенную проблему и попросив о противоположном его интересам. Но что именно он получил — это было мне неведомо.