Он был человеком из плоти и крови. С таким дамочки, потерявшие надежду найти своего принца (с конём или без), готовы завертеть шуры-муры.
За широким плечами они, возможно, чувствуют себя в безопасности, а взгляд… да, этот взгляд выражал зрелость повидавшего мир человека.
– Закончил?
Я два раза моргнул.
– С чем?
– Описывать меня.
Мы встретились с ним взглядом в зеркале заднего вида.
– У меня нет кавказской крови. Мой отец был греком.
– Это объясняет ваш нос, но не объясняет, как вы читаете мои мысли, – я как можно спокойнее сказал эту фразу, но внутренние органы сжались, как писюн под ледяным душем.
– У нас долгое путешествие. Обо всём по порядку. Не забегай вперёд.
Я ждал, когда он продолжит, но водила крепко схватился за руль и продолжил вести нас куда-то по серпантину.
– Так… эээ… какой порядок?
– Для начала не отходи от автобуса, если не хочешь потерять себя.
Оу… потерять себя… ну надо же…
– Это что-то из Юнга или Фрейда? Потерять себя? Я себя ещё не находил, так что мне не страшно.
– Давай-ка не умничай. Ты всё равно ничего не читал из трудов Юнга и Фрейда, – подмигивает. – Если тебе понятней язык образов, то представь, что ты в Тихом океане, а автобус – твой спасательный круг. Что будет, если ты посреди океана отбросишь круг и поплывёшь?
Я представил зубастых акул, кружащих вокруг меня… и представил я себе это хорошо… вплоть до плавников, прорезающих тёмную, как ткань, гладь воды. Плавники кружат и кружат, сужаясь к центру, а я барахтаюсь, оглядываясь по сторонам, солёная вода от брызг заливается в рот, глаза… и… я вижу, как погрызанный плавник устремляется на меня…
– Хватит. Не увлекайся. Просто не отходи от автобуса, и всё will be okay.
Я кивнул, до конца не веря этому полугреку.
– В нашей поездочке до замечательных краёв Тартаров будут встречаться другие пассажиры. Зачем и для чего они появляются – ты узнаешь сам. А пока посмотри вперёд.
Я прижался животом к поручню, всматриваясь… в странную картину: возле дороги стояла остановка, скорее напоминающая развалюху из веток и палок. Возле этой «остановки» бегал парень, а его преследовал здоровенный разъярённый петух.
Водитель сбавил ход… медленно подкатился… дверь открылась, и я услышал знакомый из детства голос… это был он…
Моя память выплюнула наружу все те унизительные события, которые я хотел забыть. Я вжался в сиденье… наблюдая, как петух, размахивая крыльями, налетает на бедного мальчишку.
Наконец, он вбежал в автобус, и петушара врезался в закрытые двери.
– За-за-за-здравствуйте… – заикаясь, сказал мальчик водителю и уселся рядом со мной.
Глава 10
Моё удивление не выразить многоточием. То есть так… Разве что три отступа до следующего абзаца хоть как-то покажут, что я испытал.
.
.
.
Взъерошенный кареглазый мальчишка в однотонном сиреневом костюме из шорт и майки плюхнулся рядом со мной. От его тела исходило тепло, он пах боем с петухом, а на плече осталось длиннющее перо. Другими словами – сидел Зеня собственной персоной.
Зеней прозвали его старшие пацаны, и кличка прилипла не хуже жвачки, вмазанной под школьную парту.
На вид Зене было лет девять, и он совершенно не обращал на меня внимания – я стал для него видом из окна. Вроде есть – и в то же время нету.
– Куда собрался, малыш? – спросил водитель.
Зеня, как раньше, облизнул губы:
– Да вот еду даааа-даааааамой.
– Давно тебя не видел.
– Дела, – одним слогом выговорил он.
С произнесением коротких слов Зеня кое-как справлялся, но стоило подступить к предложениям и словам побольше – начинались все эти «АааААа».
Да уж… Он ничуть не изменился с последнего раза – эта манера перебирать ткань на шортах и вытягивание шеи, когда он отвечал на вопрос.
– Расскажешь? – водитель обернулся в кресле и, казалось, пригвоздил меня взглядом к спинке.
– Да чё рааааААасказывать… Сидел с пааААцанами… В карты ИииИИиграл.
– Подкидного?
– Ага.
– И как всё прошло?
Зеня дёрнул плечами… получилось как-то неестественно. Дотронувшись до носа, он отвернулся к окну – в ту сторону, где как раз сидел я.
Я ошарашенно разглядывал сетчатку его глаз, его подбородок, который еле заметно подрагивал.
– Сынок, рассказывай.
Дёрнув шеей, он сложил одну ногу на другую:
– Нечего раааасссказывать. Проигрался в пууУух и прааах.
– А дальше что?
Сжав губы, Зеня на моих глазах покраснел.
– Выкладывай.
– Каааарты все потееееерял.
– Потерял? – вскинул бровь водитель.
Зеня выдохнул:
– Заааабрали.
– А можно я посмотрю?
Зеня кивнул – сначала один раз нерешительно, второй – резко.
На лобовом стекле всплыл экран – один большой, где всё прекрасно просматривалось. Я вспомнил этот день, как вчера…
По щербатому асфальту перекатывался тополиный пух. Пух был везде, покрывая скатертью каждый участок двора. На верёвках, приколотыми прищепками, развевалось хлопковое постельное бельё. Пахло порошком. Пахло пирожками из открытой форточки первого этажа. Пахло детством.
Мы, мальчишки – группкой из десяти человек, – в тени тополя сидели вокруг сколоченного из досок и ящика стола. В центр стола, укрытого клеёнкой, падали карты. Шмяк… шмяк… шмяк… Сдавали. Брали карты. Детские пальцы с грязью под ногтями тянулись к колоде.
Я сразу разглядел Зеню – он сидел в том же самом костюмчике, с краю, сгорбившись над картами. Он играл хорошо, и ему везло. А мне и остальным – нет. А когда ты проигрываешь, тебе кажется, что проигрыш распространяется и на всю жизнь. Мы не умели проигрывать. Переносили это болезненно. Особенно когда проигрываешь Зене.
Тогда один из мальчишек решил проучить его. Он подкрался сзади. В общем хоре детских голосов не слышно было, как он чиркнул спичкой, как поднёс огонёк к подушке из пуха. Но я всё видел. Я уже закончил круг и сидел на мяче сбоку, вяло попрыгивая. Я наблюдал, как оранжевый огонёк перебрался от пуха к ткани и…
Я мог предупредить. Мог остановить этого придурка! Но я струсил. Знал, что бывает, когда ты идёшь против своих. Ты становишься отщепенцем. Изгоем, кого больше не зовут на футбол. Ты – никто. Вычеркнут из дворовой жизни.
И всё-таки – я мог.
Сейчас, сидя в автобусе и наблюдая сцену, как Зеня с воплем отскакивает от стола, я понимаю, что мог это остановить.
Двое мальчишек ржут в голос…
Но недолго. Когда Зеня от шока начинает бегать и, споткнувшись, падает на землю, в перину из пуха, огонь перебирается ему на волосы.
Больше не до смеха. Все парализованы. Очарованы одной вспышкой детского зверства. Детской безразличности…
Мы слышим крики. Чувствуем запах палёных волос.
К нам бежит взрослый, на бегу снимает пиджак и укрывает им Зеню. От пиджака поднимается дымок… Мы слышим, как бедняга визжит от боли. Как дрожит его тело, спрятанное под тканью.
Я больше не прыгаю на мяче.
Я растерян. Подавлен.
И впервые столкнулся с последствиями бездействия.
Тогда я этого не знал. Этот эпизод стёрся из воспоминаний.
Камера, демонстрирующая на экране эту сцену, прошлась по детским лицам. Мы не знали, как реагировать. Плакать было стрёмно. Но внутри каждого из нас что-то умерло.
Зеню положили в больницу. У него были массовые ожоги. Его больше никто не видел.
