В Джелалабад в тот раз улетели. На аэродроме меня встретили бравые советники из оперативной группы КГБ, предупрежденные о моей не слишком важной, но вполне интересной для них персоне: все-таки на весь Афганистан есть только один собкор «Комсомолки», и это я.
Поселок Самархейль, где живут все, кто работает в Нангархаре, — чистой воды дом отдыха. Мягкие ветки каких-то тропических деревьев покачиваются над аллейками, скрывают аккуратные домики в цветах. Бассейн, выложенный белым кафелем. Ни дать ни взять курорт — если бы не танк перед воротами, развернутый пушкой к дороге, да вооруженный патруль перед входом. А хуже всего — злобная тварь по имени Настя. Это исчадие ада, полусобака-полушакал, которая никогда не лает, а молча хватает за ногу.
Днем заглянул в батальон спецназа, который стоит неподалеку. Такие же, как и повсюду, запыленные модули. Самодельный бетонный памятник с именами погибших. Спецназ работает без продыха — стволами, ножами, руками. Выходили на операцию и предыдущей ночью: по данным наводчика, в горах большой склад оружия. По складу ударили «Градом», но то ли ошибся наводчик-афганец, то ли сводил с кем-то счеты, — залп пришелся не по складу, а по кишлаку. Оставшиеся в живых мужчины взяли оружие и поджидали роту на выходе из ущелья. Ребята привезли с собой на «броне» три трупа своих товарищей.
Весь вечер слушал рассказы о террористах, бандах и взрывах. Чекистов можно понять: трудились они себе на военных заводах и в районных управлениях контрразведки в маленьких провинциальных городах на бескрайних просторах Родины. Начальство, отчеты, комиссии — у них наверняка все так же скучно, как и на гражданке. А тут — бандиты! Рейды! Оперативная работа! Настоящая жизнь.
Когда рассказы, — ну, что уж там, и бутылка тоже, — закончились, они проводили меня в маленькую гостиницу, расположенную где-то на окраине этого «Дома отдыха». Провожали, чтобы уберечь не столько от пули, сколько от злобной твари по имени Настя.
Наутро поехали с ними в город, в тюрьму местного управления госбезопасности — ХАДа. [128] Тюрьма похожа на куриный дворик где-нибудь в Подмосковье. Во дворик выходят закрытые на игрушечные замки хлипкие дверцы полуподвальных камер. Вот один из узников — Гольбад, схваченный афганцами с оружием в руках. Высокий сильный пуштун, черные космы торчат из-под круглой войлочной шапки. Держится уверенно, говорит громко: не видел, не знаю, не помню. Его расстреляют, возможно, но это его не страшит: с вражеской пулей в сердце мусульманин попадет к Аллаху.
«Пуштуны не боятся смерти на поле боя: она почетна. Если у афганца остается сын, который может поднять его меч, женщины не оплакивают его. Волшебные сказки здесь никогда не рассказывают детям — только истории о героях», — писал об этой стране американец Д. Уилбер в книге, которую я обнаружил на одном из кабульских книжных развалов. Он был прав, этот американец, и потому в комнате русских следователей джелалабадского ХАДа к верхней планке дверного проема прибита железная скоба. На допросе следователь достает из ящика стола веревку, перекидывает через скобу, и это тотчас развязывает языки. Повешенного солдата священной войны — «джихада» — к Аллаху никто не пустит.
Афганцы притащили запыленный видеомагнитофон и показали мне оперативные съемки недавних взрывов в городе. Я мало что понял в этих фильмах, потому что переводил мне шестнадцатилетний тип по имени Фарид, который учился где-то у нас в ПТУ и через каждые два слова вставлял, как ему казалось, главные выражения из запаса русского языка: «туда-сюда» и «короче». А мне как раз хотелось — длиннее.
Долго говорили об этой войне с Меагулем, начальником отдела по борьбе с бандитизмом. Ему непросто: у каждого сотрудника госбезопасности кто-то из родственников на «той» стороне, включая и его собственных братьев. Ни дать ни взять — «Тихий Дон»… Уже под вечер Меагуль предложил отвезти меня в Самархейль, взяв для охраны двух солдат. Уговорил его обойтись двумя автоматами и поберечь для следующего гостя сказки про местную достопримечательность — Соловьиную рощу. Каждый, кто работает в провинции Нангархар, считает своим долгом рассказать приезжему: роща названа так будто бы потому, что пули в ней свистят, как соловьи. Это вранье, конечно.
В мотострелковую бригаду, расположенную километрах в трех от Самархейля, только что вернулась с Саланга разбитая в пух и прах колонна. Били по ней часов пять с перекурами. Три КамАЗа сгорели на дороге дотла, на двадцать восемь машин осталось тридцать семь целых колес, рассказывал двадцатитрехлетний лейтенант Андрей Тюрнин, который накатал уже рейсов тридцать по этой злополучной дороге на Хайратон. У лейтенанта обожжено лицо, он уверяет, это произошло в морге, когда ходил опознавать погибшего в колонне солдата и случайно опрокинул на себя банку с формалином.
При мне майору из политотдела принесли письмо от родителей солдата — земляка. Майор только что был в отпуске, заходил к родителям, привез от них посылку сыну. И вот — письмо, обычное родительское письмо, в котором они еще раз просят присмотреть за парнем — тихим, любимым, единственным.
Письмо пришло на следующий день после того, как разбитая колонна привезла в бригаду труп их сына. Пуля попала ему в висок. Майор, наверное, повезет его домой сам.
…Я улетал из Джелалабада на «вертушке». Перед взлетом молоденький лейтенант долго прощался с девушкой — она возвращалась в Союз. Безвкусно одетая — в зеленом пальто, малиновом жакете, джинсах «монтана», в сапогах на высоком каблуке, сама бесцветная, никакая. Они стояли, обнявшись у вертолетов, и оба ревели ручьем. Военно-полевой роман.
В Кабуле, под окнами моей квартиры, соседские дети-афганцы играли в резинку и почему-то громко считали по-русски: «Раз, два, три. Раз, два, три. Раз…»
* * *
По-прежнему получаю удовольствие от осознания собственной небесполезности: кто-то там, дома, раскрывает газету с моими репортажами и, быть может, находит в ней знакомые имена. Но только добавляет им это тревоги за близких или помогает унять ее? Не знаю.
Удивительная все-таки профессия. Она дает тебе право распахивать двери любой души, да и вообще любые двери, запросто напрашиваться в гости, задавать вопросы о самом сокровенном. Вот бы узнать, как все это оседает, откликается в тебе самом?
Осень медленно подбирается к Кабулу. По утрам уже иней на стеклах машины, воздух стал светлее — на горах, окружающих город, уже не тает выпавший ночью снег. Самое красивое место — последний подъем дороги к дворцу Амина, в котором расположен штаб армии. Самая настоящая осень, ей чуть-чуть не хватает красного цвета — только золото, только янтарь. Даже не верится, что дома уже снег, метель, холод. Неподалеку от Старого микрорайона на пустыре все лето стояли шатры кочевников. Сегодня видел, как кочевники собирают вещи. Верный признак — дело к зиме.
Вчера началась большая операция под Джелалабадом. Началась драматически: отказал мотор МиГа, который пилотировал генерал Власов из советнического аппарата. Его парашют нашли в ручье, в горах. Афганскую поисковую пару «духи», по слухам, сожгли, подбили и наш вертолет. Ни живого, ни мертвого генерала пока не нашли.
* * *
Все-таки «собкор» — лучшая из всех работ. Открываешь утром глаза — уже на рабочем месте. Ни тебе начальников, ни подчиненных, ни, само собой, присутственных часов.
Сегодня, например, решил вообще ничего не делать. В редакции и так лежат три моих материала, ждут своей очереди. Поэтому план на сегодня: прочесть лекцию в молодежной газете, отвезти в «полтинник» опубликованный в газете отчет о нашей операции на гардезской дороге, забрать пришедшую из Москвы посылку — она у полковника Фахри, главного редактора афганской армейской газеты.
Лекция отменилась. Прессу из Москвы не привезли, и поездку к десантникам пришлось отложить. Осталась посылка.
Фахри — чуть полноватый, невысокого роста человек с глубоким шрамом на подбородке. Свободно, с едва заметным акцентом, говорит по-русски. В его кабинете то появлялся, то исчезал молодой подтянутый офицер, все искал для меня имена двух солдат из Герата, которые, получив одновременно приказ об увольнении и членские билеты НДПА, развязали уже собранные вещмешки и остались в армии еще на год, как партийцы и патриоты. А также имя раненого сержанта, который продолжал командовать подразделением, отказавшись покинуть поле боя, за что министр обороны лично вручил ему лейтенантские погоны. Случаи редкие: афганская армия чаще делает вид, что воюет, и, говорят, каждый третий дезертирует из нее при первом удобном случае.
