Ну а теперь – убийство! - Карр Джон Диксон

– О диверсии?

– Да. «Шпионы в открытом море», – пояснил режиссер Монике, – носят довольно радикальный и, надеюсь, действенный антифашистский характер. Хэкетт вроде как считает, что некий приверженец нацистской идеологии мог попытаться вставить нам палки в колеса. Какое там! Разве так устраивают диверсии? Но что касается меня, я не хочу, чтобы они беспокоились. Да и тревожить дам нам ни к чему, верно? – Он подмигнул Фрэнсис Флёр. – Не спеша. Аккуратно. Потихоньку! Вот как надо действовать. Уверяю вас, что нет никакой проб…

Раздался резкий голос:

– Ховард! Билл! Подойдите сюда, пожалуйста!

Голос принадлежал мистеру Хэкетту. Он стоял возле съемочной площадки. На его смуглом лбу блестели капельки пота, а курчавые черные волосы были взъерошены.

– Итак! – вступил в разговор Картрайт. – Вы, конечно, можете утверждать, что графин, в котором под видом воды плещется самая смертоносная кислота, известная химии, – это всего лишь курьезная оплошность реквизиторов. Но я все же позволю себе в этом усомниться. Держу пари, что дела и правда плохи и Том Хэкетт обнаружил труп. Идемте. Позволите нам ненадолго отлучиться? Фрэнсис, оставляю мисс Стэнтон на ваше попечение.

Моника проводила их взглядом. Из задумчивости ее вывел голос Фрэнсис Флёр:

– Вам не нравится Билл Картрайт, дорогая?

– Что… простите?

– У вас было такое выражение лица… Определенно убийственное, – сказала мисс Флёр с неподдельным интересом. – Он вам не нравится?

– Я его ненавижу.

– Но почему?

– Давайте не будем об этом. Я… Мисс Флёр, вы действительно будете играть Еву Д’Обрэй?

– Полагаю, да. Если ее вообще кто-то будет играть.

– Вообще кто-то?

– Ну, мой муж говорит, что, если случится война, это очень плохо отразится на кинобизнесе. Он говорит, что Гитлер вступил в альянс с русскими, что тоже очень плохо. И не обращайте внимания на Ховарда. Между нами говоря, здесь происходит нечто странное.

– Вы имеете в виду кислоту?

– И ее тоже. И кое-что еще.

– Но вы разве совсем не встревожились, когда кислота пролилась?

– Дорогая, – проговорила мисс Флёр, – на театральных подмостках мною даже как-то стреляли из пушки. Это одна из тех вещей, что от вас ждут мужчины. И они крайне раздражаются, если вы этому противитесь. Так что лучше делать то, о чем вас просят. А в одном из представлений Блинкенсопа меня заставили нырнуть в чем мать родила в стеклянный резервуар глубиной тридцать футов. К тому моменту, как шоу сняли с репертуара, меня преследовала жуткая мигрень. Но купоросное масло – брр! Нет!

– Значит, вам не нравится роль? Я имею в виду Еву Д’Обрэй.

– Роль замечательная. Элинор, не подадите мне зеркало?

– Знаете, я написала ее для вас.

Фрэнсис Флёр застыла с зеркалом в руках и откинула голову назад, изучая отражение своих накрашенных темно-красной помадой губ.

– Знаете, я думала, она вам подойдет.

Мисс Флёр вернула зеркало прислуге. В ее глазах цвета темного янтаря под бархатистыми веками и тонкими ниточками бровей появилось выражение любопытства.

– Что-то в ней есть от меня, – признала она, поразмышляв. – Подумать только, как вы угадали! И подумать только, как вы узнали… сколько вам лет? Девятнадцать?

– Двадцать два!

Ее собеседница понизила голос:

– Тогда я вам кое-что скажу. Я…

Услышать продолжение Монике было не суждено. Фрэнсис Флёр, наклонив корпус вперед, бросила случайный взгляд за спину Моники в противоположную сторону съемочной площадки. Выражение ее лица едва ли изменилось, да и голос тоже. Она так плавно перешла к следующему предложению, будто говорила все на ту же тему:

– Не сочтите за грубость, но я должна идти. Мне нужно немедленно разобраться с одним делом. Вы же понимаете? Было очень приятно с вами поболтать. Обязательно продолжим нашу беседу в другой раз – и очень скоро. Мне просто необходимо выяснить у вас некоторые детали, если вы понимаете, о чем я. Сейчас, однако… ну, вы же знаете. Конечно, Элинор! Идемте со мной.

Фрэнсис Флёр вспорхнула со стула, великолепная в своем золотистом платье, всколыхнув воздух тонким ароматом парфюма. Улыбнувшись несказанно сладкой улыбкой, словно обращенной к зрителям, она жестом велела прислуге следовать за ней и упорхнула, оставив Монику с таким чувством, будто она умудрилась сболтнуть что-то лишнее.

Получается, она выглядит всего на девятнадцать лет?

Уф!

Придвинув поближе соседний стул носком туфли, Моника Стэнтон зацепилась каблуками за его перекладину, поставила локти на колени, оперлась подбородком на кулаки и погрузилась в раздумья.

Больше всего ей хотелось произвести впечатление на Фрэнсис Флёр, представ перед ней умудренной жизненным опытом дамой – проницательной и пресыщенной, – которая могла бы украсить собой мраморные скамеечки в Древнем Риме. Это стало ее целью – в такой мере, что она едва улавливала смысл произносимых вокруг нее слов. А в результате ее приняли за девятнадцатилетнюю, хотя ей было уже двадцать два, а в душе она вообще надеялась, что выглядит на двадцать восемь.

Все звуки в этом полутемном гулком амбаре пролетали мимо ее ушей. Рядом с ней прошел бутафор с большим зеркалом в руках. Перед Моникой возникло ее собственное отражение: водруженные на перекладину стула каблуки, подбородок на сжатых кулаках и возмущенно изогнутый рот. Ее взору предстали светлые волосы со стрижкой удлиненное каре, широко посаженные глаза серовато-голубого оттенка, короткий нос и полная нижняя губа, строгий серый костюм и белая блузка – полная противоположность беззастенчивым чарам богини грома. В результате этого наблюдения Моника состроила зеркалу гримасу, смахивавшую на выражение презрения в пантомиме, такую жуткую, что бутафор, который смотрел прямо в ее невидящие глаза и работал не покладая рук уже целый день, возмутился. И он имел на то все основания.

Фрэнсис Флёр, видимо, посчитала ее полной дурой.

Но все же у Моники возникло какое-то не совсем понятное ощущение, что с Фрэнсис Флёр что-то не так.

Моника не могла определить, что ее смущает. Не то чтобы она разочаровалась – отнюдь нет. Нет! Мисс Флёр была, несомненно, красива. И очень любезна. Разве она могла кому-то не нравиться? И все же Монике, разум которой функционировал даже в ее нынешнем очарованно-потерянном состоянии, показалось, что мисс Флёр не особо умна.

Кроме того, Монике, которая являлась любительницей Древнего Рима, показалось, что мисс Флёр не вписывается в ту эпоху. Эта ее фраза «мой муж говорит…» соскользнула с языка актрисы c непринужденностью, свидетельствовавшей о том, что она употребляет ее регулярно. В этом плане слух у Моники был крайне острый, поскольку высказывания мисс Флосси Стэнтон состояли почти исключительно из таких оборотов, как «мой брат говорит» или «как я и говорила моему брату». Но справедливости ради: не то чтобы Моника ожидала, что в жизни вне экрана мисс Флёр будет декламировать блистательные эпиграммы, возлежать в окружении голубок и придворных и призывать к уничтожению христиан, что, как известно всякому кинозрителю, являлось единственным занятием любого древнего римлянина. Однако тут первую скрипку играли ощущения, а также инстинкты, подкрепленные знаниями. Вот Моника и ощутила, что мисс Фрэнсис Флёр не обладает истинным римским духом.

В то время как этот отвратительный Картрайт, с другой стороны…

– Мисс! – раздался голос позади нее. – Мисс Стэнтон!

Она его не услышала.

Перед ее внутренним взором стоял Картрайт, в римской тоге, со своей шерлок-холмсовской трубкой во рту и рукой, поднятой вверх, перед тем как изречь назидание. Моника откинулась на спинку стула и в голос рассмеялась – впервые с начала дня.

Кесарю кесарево: Картрайт в качестве древнего римлянина выглядел бы совсем недурно. Он бы до хрипоты спорил с квиритами [17] и ночи напролет объяснял бы, почему чья-нибудь эпическая поэма – дрянь. Если бы он только сбрил эту поблескивающую на солнце, собирающую пылинки, крайне комично выглядевшую бороду!