– Ты знаешь, что я знаю, – сказала она.
Он подул на кофе и откинулся на спинку кресла.
– Ты знаешь, что я знаю, – повторила она.
– Что?
– Просто жду, когда ты сам признаешься.
– Я был здесь, с тобой, Сэди.
– До этого.
– Ничего такого не было.
– До того, Диксон.
– До чего?
Он покачал головой, словно отчаявшись решить головоломку, и отпил еще кофе.
– Пэм все видела, – сказала она.
Он посмотрел в окно. Сэди скрестила руки на груди. Он никогда не отличался разговорчивостью, и его уже не переделать. Сэди не была уверена, проронил бы он хоть слово, если бы она не задала вопрос сама, и в эти месяцы и годы размолвки уже ставила подобные опыты за утренним кофе. Молча ждала, чтобы он заговорил первым. Первым сказал «доброе утро», или «мне пора на работу», или «голова болит», или «хорошо ли тебе спалось», хоть что-нибудь. Но она ждала и ждала, а он все сидел, пока она не заговаривала сама, и тогда он отвечал, и они могли перекинуться несколькими словами, а потом он вставал и по дороге к двери ставил чашку в раковину.
Если бы в первый год совместной жизни они не проводили почти каждый вечер в баре, она бы могла догадаться раньше, что он не разговаривает без бутылки пива в руке, без приглушенного света и сигареты, но не сообразила вовремя, и вот результат. Шестнадцать лет прошло. Поженились едва за двадцать, и вот теперь два разных человека живут вместе: две машины, дом, на котором пора перекрывать крышу, газонокосилка, которая заводится через раз. И общие воспоминания, о которых ни один из них не хочет говорить.
Когда несколько недель назад позвонила Пэм и рассказала, что видела, как Диксон спихнул Колберна с табурета в баре, Сэди обрадовалась, что будет о чем поговорить. О чем-то существенном. Затеять ссору. Но потом решила поступить иначе и, вместо того чтобы хмуро сидеть в гостиной, разделась и легла в постель. И теперь, месяц спустя, она была готова положить конец той части его жизни, которая заставляла ее ломать голову, считая, что подвела его к этому за недели бурного секса и товарищества.
– Я хочу, чтобы ты извинился, – сказала она.
Он поднял на нее глаза.
– Сегодня, – сказала она. – После работы. Этот человек тебе ничего не сделал.
Диксон кашлянул и поерзал в кресле. А потом сказал: не знаю, где он живет, а если бы и знал, то все равно и не подумаю. Ничего ему не было.
– Это чудо, – сказала она.
– Что?
– Что теперь ты знаешь, о чем я говорю.
– Я и не говорил, что не знаю.
– Найдешь его и извинишься.
– Нет, не буду.
– О да. Извинишься. Хочешь знать почему?
– Не хочу, потому что извиняться не буду.
– Будешь.
– Я даже не знаю, где он живет.
– Все ты знаешь. В том здании с витриной, у всех на виду.
– И все равно не буду.
Она разжала скрещенные на груди руки, сняла ноги с кофейного столика, встала и подошла к нему. Распахнула халат, сбросила его с плеч, и осталась в лифчике и трусиках. Он смотрел ей в пупок, а она дотронулась пальцами до его подбородка и приподняла. Его голова откинулась назад, и их глаза встретились.
– Тебе нравится то, чем мы занимаемся?
– Да.
– Тебе нравится, как все у нас стало? Как будто мы снова стали людьми?
Он кивнул.
– Можешь меня не любить, – сказала она. – Или, даже если любишь, не обязательно любить так сильно, как любишь ее. Я смотрела, как ты пялишься на нее в баре, пока могла терпеть, а потом, когда уже не могла терпеть, разрешала тебе ездить туда одному, зная, о чем ты мечтаешь. Но я больше не позволю тебе выставлять меня дурой. Ты не будешь из-за нее драться и не будешь больше о ней говорить. Ни с кем.
Она убрала руку с его подбородка, наклонилась, взяла его за руки и разжала ему ладони, а потом провела ими себе по ногам, потом по животу, потом отвела назад и прижала к заднице и сказала: потому что, если это дерьмо еще раз повторится, больше не будешь трогать меня ни здесь, ни еще где. Найду то, что мне надо, еще где, и дураком будешь ты. Так что сегодня после работы домой не спеши, а найди сначала его. Ты знаешь где. Извинись и забудь о ней. И тогда мы сможем жить дальше.
* * *
Колокольчик над дверью звякнул, когда Сэди отперла салон красоты и вошла внутрь. Она заперла за собой дверь, прошла по черно-белому плиточному полу и плюхнулась в одно из двух мягких салонных кресел. Подняв ногу, она оттолкнулась от стойки и развернулась вместе с креслом к другой стороне салона, где роспись во всю стену изображала Мэйн-стрит, с бродячей собакой, женщинами, детьми и мужчиной, прислонившимся к фонарному столбу.
Она пересекла комнату и поправила журналы на маленьком столике в холле. Потом прошла в коридор, открыла кладовку и достала мольберт, холст и ведро с красками и кистями. Все это она вынесла на середину салона, поставила мольберт к стене с росписью и опустила ведро на пол. Потом закрыла жалюзи на витрине и убедилась, что висит знак «закрыто».
Роспись сделали трое студентов-художников, которых нанял муниципалитет, чтобы вдохнуть в здания новую жизнь. Наружную стену химчистки в конце квартала украшали подсолнухи. На боковой стене бара сияла луна и звезды. Над карнизом кафе на фоне похожих на вату облаков неслась стая чернокрылых птиц. Она стояла рядом, когда студенты работали в салоне, следила за тем, как они работают кистью, как выдерживают масштаб фигур и смешивают краски. Это примерно то же самое, чем занимаешься ты, сказал ей один из них. Ты творишь, у тебя есть воображение, иначе бы никто не решился прийти сюда делать прическу. Когда роспись закончили, она решила, что достаточно насмотрелась, чтобы попробовать самой. В Ред-Блаффе не было магазинов для художников, поэтому она закрыла салон на один день, съездила в Мемфис и купила мольберт и стопку холстов, краски, кисти и книги по искусству. И попробовала рисовать, но потом бросила, потому что оказалось слишком сложно.
Она прикрепила к мольберту черный холст, всмотрелась в него и увидела себя в таверне недалеко от лавки художников. День клонится к вечеру, на полу у табурета две сумки с кистями и красками, медленный рокот блюзовой гитары в динамиках за стойкой. Перед ней пустая бутылка пива. Она помахала бармену, и в этот момент дверь таверны распахнулась, и двое мужчин прошли по дощатому полу и сели слева от нее у угла стойки. Бармен принес ей еще пива, а потом направился к мужчинам, и, прежде чем взять бутылку, она стянула с пальца обручальное кольцо. Это был мгновенный порыв, и она бросила быстрый взгляд на зеркало за стойкой и поймала собственный вопросительный взгляд между бутылок с алкоголем. Но ты же еще ничего не сделала, ответила она себе, и сунула кольцо в карман брюк. Потом, пока мужчины болтали с барменом, расстегнула рубашку на одну пуговицу, а когда бармен стал наливать бурбон в стаканы со льдом, еще на одну. Посмотрела вниз на округлость грудей и, когда бармен поставил стаканы перед мужчинами, выгнулась и откинула голову, глядя в потолок. Ее руки упали по бокам, и она тянулась и слушала музыку, чувствуя, как темнота таверны смыкается вокруг нее, а когда выпрямилась, то увидела, что и мужчины, и бармен смотрят на нее, разглядывая открытую шею и грудь, и повертела бутылку в руках, ожидая, не подойдет ли кто-то из них к ней, потому что дома ей ждать было нечего.
Ее прервал стук в бирюзовую дверь.
Седовласая женщина тыкала пальцем в наручные часы.
– Не сейчас, – сказала Сэди.
Женщина продолжала тыкать, а потом сказала что-то, что Сэди не могла расслышать через стекло. Она снова пошла в кладовку и взяла с полки скомканный лист, а потом подошла к входной двери, отперла ее и сказала женщине, что больна и той придется прийти в другой раз, а потом заткнула верх листа в щель над дверью и закрыла ее. Заляпанный красками лист закрыл дверное стекло, а на другой стороне женщина покипятилась еще минуту, но в конце концов сдалась.
Она вернулась к холсту, но уже не была мыслями в таверне, в Мемфисе. Она была здесь, в этом городе, и чувствовала гнет горя и беспокойства, который ощущали все. Никаких сведений о пропавших, и слухи, все более дикие день ото дня, и разъедающее подозрение всего и вся. Она взяла из ведра кисть и сухой щетиной обвела контур холмов, представляя паутину лиан, разрастающихся и ползущих в долину, и ей хотелось запустить руку в холст и выдернуть из чащи ответ.
