Она ни секунды не верила, что Диксон найдет Колберна и извинится. Он уже бросил ее. Мы бросили друг друга, думала она. Я вытащила нас назад на минуту, но видишь, как он отреагировал, когда я велела ему извиниться. Хотя бы кивнул. Разве это трудно. Он никогда по-настоящему и не был со мной. Может, и я тоже. Трудно вспомнить себя такой молодой. Вообще трудно вспомнить что-нибудь, что было до ребенка. Он не будет извиняться, и у него есть целый день, чтобы придумать какую-нибудь сраную отговорку.
* * *
Я ведь действительно люблю ее, думал Диксон. Не знаю, почему до нее это никак не дойдет. Я женился на ней, и изо всех сил пытался завести с ней детей, и вожу ее раз в год во Флориду, и какого черта еще она от меня ждет.
Он сидел за письменным столом, постукивая карандашом по краю, и пытался решить, соврать ли, что извинился перед Колберном, или действительно извиниться – так или иначе, ее взяла.
Может, она просто не знает, что такое любовь, подумал он.
Одно, что он твердо знал, так это то, что ему вовсе не нравится перспектива никогда больше не прикасаться к Сэди. Картина ее фигуры, стоящей перед ним, прижимая его руки к заднице, как он смотрит снизу вверх на ее грудь, и серьезные глаза, которые обещают отлучить его от тела, если не перестанет вести себя как озабоченный подросток. Эта картина стояла у него перед глазами весь день, и он не обращал внимания на трезвон телефона и копящиеся бумаги.
Так и знал, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Он швырнул карандаш в стену, отодвинулся от стола, встал и, положив руки на пояс, зашагал вокруг стола, шумно втягивая воздух. На третьем круге он заметил, что секретарша пялится на него сквозь стеклянную дверь, и опустил жалюзи.
Последние два года Диксон уже не водил тяжелую технику, а торговал тяжелой техникой, и ему это совершенно не нравилось. Но Сэди чуть не лопнула от счастья, когда он сказал, что босс хочет, чтобы вместо работы на стройплощадках он занимался продажей оборудования и получил шанс заработать настоящие деньги. И он согласился, хотя думал отказаться. Хотел сказать, что ему больше нравится забираться в кабину бульдозера, управлять экскаватором или сидеть на высоком сиденье грейдера. Я это хорошо умею делать, и мне нравится, как мужики стоят вокруг и кивают, потому что видят, когда человек управляется с техникой, как надо. Я люблю солнце, холод меня не беспокоит, как и жара, и я люблю вылезти из кабины, закурить и любоваться результатами своей работы, черт подери. А на настоящие деньги мне насрать.
Просто позвольте мне делать то, что я делаю. Но Сэди заскакала вприпрыжку по кухне, и схватила его за руку, и потащила в спальню, и скакала на нем, визжа и улыбаясь, и он сказал да. Да, спасибо, что дали возможность. А на следующий день повезла его за покупками и едва не опустошила их банковский счет, покупая рубашки, галстуки и брюки со складкой. Носки и синий спортивный пиджак. Черный ремень, коричневый ремень и новый бумажник, потому что старый истрепался по краям и нельзя позориться с таким замусоленным. И бриться придется теперь каждое утро, сказала она и купила новые бритвы, и крем для бритья с приторным запахом, и флакон одеколона, от которого щипало в глазах. Когда он первый раз пришел в офис продаж, секретарша не узнала его с пробором и гладко выбритым лицом, хотя выдавала ему зарплату каждую вторую пятницу уже десять лет. Она спросила, не нужно ли ему чем помочь, прежде чем до нее дошло, что это Диксон, а он сказал, что еще как нужно.
Он снова уселся в офисное кресло, ослабил ремень и расстегнул брюки. Они стали ему жать, как и воротник рубашки. Откинулся на спинку и потер руками лицо и шею, нажал на горло. Потом открыл ящик и вытащил пачку сигарет и коробок спичек. Зазвонил телефон, и он дотянулся до шнура и выдернул его из розетки. Закурил, и тут послышался стук в дверь.
– Что?
– Почему ты не отвечаешь на звонки?
– Не слышал никаких звонков.
– Тогда привинти уши к голове.
– А где они сейчас, по-твоему?
– Не умничай.
– Что тебе надо?
– Мне надо, чтобы ты брал трубку, когда я перевожу звонок на тебя, потому что, если ты не отвечаешь, он возвращается ко мне.
– Извини.
– Так отвечай.
– Не могу.
– Почему?
– Телефон сломался.
– Ты там вообще делаешь что-нибудь или только куришь?
– Я собираюсь уходить. Если будут звонить, пусть оставляют тебе сообщения.
– Не думаю, что у меня есть выбор, – последовал тяжелый вздох.
Он курил и смотрел на часы. Они показывали половину третьего. Тогда он открыл ящик стола, засунул туда руку и вытащил подставку под стакан. Поперек логотипа «Будвайзера» почерком Селии было нацарапано «С днем рождения». Картонный кружок, который она дала ему вместе с бесплатным пивом в день тридцатилетия. Потому что это будет лучшее десятилетие твоей жизни, сказала она ему. Херня, подумал он. И вспомнил, как много лет назад они сидели на бампере, глядя на луну. До окончания школы оставалось всего несколько дней. И он нашел в себе смелость сказать ей то, что хотел сказать. Я люблю тебя и, наверное, всегда буду любить. Просто хочу, чтобы ты знала. Его голос дрожал, руки дрожали. Стало невыносимо держать это в себе, и ночью, при луне, под медленную музыку по радио, он сказал. Она минуту сидела молча, потом пошла в поле, вернулась и, встав перед ним, сказала: ты же знаешь, я тоже тебя люблю. Просто не так. Может, когда-нибудь и полюблю. Материнская нежность в ее голосе – не то, что он хотел услышать, но другого и не ожидал. Но она нечаянно дала ему надежду. Может, когда-нибудь и полюблю.
Он вертел в руках картонный кружок и чувствовал возбуждение той давней ночи, когда набрался-таки смелости. Вот поэтому он и не мог ничего с собой поделать. Когда исчезли близнецы, и не было ответов, и тревога сквозила в глазах у прихожан в церкви и у прохожих на улице, он не мог сдержаться и сказал, что в городе изменилось только одно. Знаете что? А сварщик, что поселился на Мэйн-стрит. Тот самый, что жил здесь когда-то давно. У которого папаша сошел с ума. Заявился, и вскоре после этого такое. Я знаю, его допрашивали, но это еще ничего не значит. Понимаете, он последний, кто видел их в живых. Сам признался. Он говорил это всем, кто готов был слушать. Утром за кофе на работе. За пивом в баре. Стоя в очереди на почте. Соседу через забор. Он говорил, и некоторые прислушивались. Потому что всем хотелось найти виноватого.
Он убрал подставку в ящик и задвинул его.
– Колберн, – пробормотал он.
Он затушил сигарету в пепельнице на письменном столе. Встал, застегнул брюки и затянул ремень. Ключи и бумажник лежали на шкафчике у двери, и он взял их, открыл дверь кабинета и вышел, не обращая внимания на секретаршу, которая крикнула ему, чтобы он поискал где-нибудь настроение получше, прежде чем приходить на работу завтра.
* * *
По дороге в бар Диксон пытался придумать самый дельный и эффективный способ извиниться, чтобы не показаться тряпкой. И выбрал четыре коротких слова. Я не со зла. Достаточно коротко, расплывчато и конкретно одновременно. Повторяя это про себя, он подошел к двери. Я не со зла. Ему хотелось разделаться с этим побыстрее.
Мальчик сидел в баре и поднял глаза, когда Диксон вошел. На мгновение перестал жевать, потом вытер рот салфеткой, на чем настаивала Селия.
Диксон сел, и Селия вошла через распашную дверь из кладовки за стойкой. Она поставила перед мальчиком стакан чая, и тот снова принялся есть. Колберн стоял в глубине у бильярдного стола с кием в руках. Они с Диксоном обменялись взглядами, и Колберн отвернулся, чтобы ударить по шару.
– Что ты здесь делаешь? – спросила Селия.
– Ничего.
Она стояла к нему спиной, в желтом летнем платье с тонкими бретельками на плечах. Диксон залюбовался. Опустил глаза на ее лодыжку, где сзади виднелся шрам, оставшийся с того дня в лесу, когда они были детьми. Селия съехала по берегу и поранила ногу об острый камень. Ему хотелось спросить, помнит ли она тот день. Помнит ли, как старалась не расплакаться и держала его за руку, хромая из леса. Слова были готовы вырваться изо рта, но она развернулась к нему и посмотрела не теми глазами из детства, а с раздражением.
