«Я знаю, о чем ты думаешь, милая муза».
Я поднимаю взгляд, но Рид сидит за профессорским столом, скрестив между собой пальцы рук, и надменно осматривает сидящих в аудитории студентов. На стене за его спиной красуется подробная схема развития литературы пятнадцатого века, а я вижу лишь переплетение линий и гадаю: как он это делает? Неужели меня так просто прочесть? Или прочувствовать?
Он и вправду знает обо мне все.
Внутренний карман форменного пиджака обжигает небольшой конверт из плотной крафтовой бумаги – новый подарок, но на этот раз нигде не писали об убийстве. Вечером, когда я только его открыла, мое сердце остановилось на пару секунд, а потом… Я сглатываю и неловко ерзаю на стуле под пристальным взглядом Рида. Он ухмыляется – до ужаса довольно и жадно, будто и впрямь хочет сожрать меня прямо здесь, в аудитории.
Хватит.
Но остановиться не выходит. Иглу я ведь так и не выбросила. Я могла бы отдать ее полиции. Могла бы пойти к ректору и попросить начать расследование. Признаться. А вместо этого утром я подумала лишь о том, какова кровь Рида на вкус. Такая же, как у меня? Человек ли он? Отличается ли кровь того, кто меня спас, от крови того, кто надо мной издевался?
Кровь отчима была горькой и отдавала тухлятиной – то ли из-за того, что он прогнил изнутри, то ли из-за того, что я ненавидела его всей душой. Кровь Рида же я попробовать так и не решилась. Потянулась к иголке и поднесла ее к губам на пару долгих мгновений, а затем закинула обратно в конверт и спрятала в карман. Только вот сердце как начало выскакивать из груди, так и бьется на предельной скорости до сих пор.
И стоящий в аудитории легкий запах парфюма – его парфюма – делу не помогает. Уйди. Оставь меня в покое. Я не хочу о тебе думать, особенно так, как думаю иногда.
Рид спас мне жизнь, быть может, дважды. И Рид же может ее отнять, если захочет – хоть завтра увезет на пустырь и перережет мне горло, а потом с удовольствием изнасилует, как других девчонок. Или не потом, а перед. Я вздрагиваю, но пульсацию между ног уже не унять, и приходится вновь поерзать на неудобном стуле с резной спинкой. Чертово наваждение.
Убийца. Садист. Чертов сталкер.
Мой преподаватель по истории литературы.
Я шумно выдыхаю через рот и прикрываю глаза. Нет смысла прислушиваться к лекции или делать вид, что я стараюсь учиться, на этом занятии мне светит разве что сойти с ума.
– Эй, Уильямс, – шепчет Кейт Харрис откуда-то справа, и в голосе ее слышится легкая озабоченность. – Ты вообще в себе? Спать на парах Твари – последнее дело, тебя такими темпами точно отчислят.
Да, пожалуйста! Но секретарь ректора уже дала мне понять, что до конца первого семестра из Белмора не сбежать, – неважно, решу я разорвать договор или буду вести себя как последняя сволочь. Рида же до сих пор не отстранили, да и Генри не выгнали, а значит, поведение не имеет никакого значения.
Я попала в ад, просто он чуть мягче того, в котором я привыкла жить.
Едва лекция подходит к концу, я подхватываю вещи и мчусь к выходу, расталкивая ребят на пути. Они сочтут меня грубой и зазнавшейся? Пусть. Прихвостни Генри нажалуются своему дружку-старосте, чтобы тот преподал зарвавшейся дурочке урок? Да хоть десять раз. Лишь бы не пересекаться с Ридом лишний раз, не ловить на себе его взгляд и не чувствовать, как он дышит мне в спину.
Но я чувствую.
– Не торопитесь уходить, мисс Уильямс, – произносит он медленно, не отрывая глаз от экрана ноутбука. За моей спиной слышатся шепотки и короткие смешки, я готова руку дать на отсечение, что долговязый Честер – дружок Генри – толкнул того в бок и ляпнул что-нибудь вроде «профессорская шлюшка». – У меня есть к вам пара вопросов.
Моей кислой мине сейчас наверняка позавидовал бы и лимон, но я не могу двинуться с места. Так и стою перед широким профессорским столом и сверлю взглядом начищенные до блеска кожаные ботинки Рида, покусывая нижнюю губу. Позади и впрямь смеются ребята, до меня, словно из-под толщи воды, долетают их редкие голоса.
– …знаю я эти вопросы.
– Думаешь, она в его вкусе?
– Ой, да брось, ты ее видела вообще?
У Рида Эллиота ужасно специфичные вкусы.
– Хорошо, профессор, – отвечаю я, с трудом сглотнув вставший в горле ком. – Но можно мы обсудим их попозже? Мне бы узнать, на какие меня записали элективы, я так и не успела…
Я замолкаю под тяжестью его мрачного взгляда и понимаю: отмазка глупая, да и ответ я уже знаю. Не успела записаться на нужные темы, значит, буду ходить на историю литературы, потому что Рид наверняка позаботился и об этом.
– Все свободны, – говорит он с нажимом, и оставшиеся в аудитории ребята мгновенно исчезают, грохнув дверью напоследок.
Вот и все, Ванда, ловушка в очередной раз захлопнулась. И что ты будешь делать на этот раз: терпеть, стиснув зубы, или дашь той страшной части себя волю? Насладишься чем-то, чем никогда не должна наслаждаться?
Решайся, Ванда.
Иголка в конверте обжигает уже не карман – кожу.
Когда мы остаемся наедине, Рид мгновенно меняется: исчезает всякая мягкость в чертах лица, и ярче проступают четко очерченные скулы, надменность во взгляде сменяется голодным блеском, и даже зубы, белеющие за тонкими губами, кажутся острыми клыками хищника. Он возвышается надо мной подобно скале, едва поднявшись из-за стола, и смотрит так снисходительно и самодовольно, будто делает одолжение одним своим присутствием.
– Ты хорошо держалась, дорогая Ванда, – усмехается он, в пару шагов пересекает аудиторию и щелкает замком на двери. – У тебя талант.
Мой единственный талант – влипать в неприятности и поддаваться больным на голову мужчинам, вот и этот не исключение. И все-таки что-то в голове щелкает каждый раз, когда я смотрю в пронзительные зеленые глаза Рида и чувствую горьковатый, мускусный запах его парфюма.
Спас. Спас. Спас.
Часть меня буквально требует, чтобы я рассыпалась в благодарностях перед этой сумасшедшей тварью и сделала все, чего он только захочет. Другая часть с завидным постоянством любуется его точеным профилем и засматривается на широкие плечи, сильные руки и пластичную манеру двигаться: наверное, убивает он тоже с толикой изящества, будто в танце.
Боже, выкинь эти глупости из головы, Ванда.
А еще одна часть, которую я упорно прячу как можно глубже и стараюсь не показывать никому, готова замереть перед ним и узнать, что же находится за гранью. О нет, я уверена: Риду нужно вовсе не то же самое, что отчиму. Рид восхищается далеко не только моим телом, как бы жадно ни смотрел на меня сейчас. Как бы ни щурился, кривя губы в хищной улыбке.
И эта часть всегда побеждает, потому что я замираю, едва он вновь подходит ко мне и отводит за ухо упавшую на лицо прядь седых волос. Склоняется чуть ниже и едва не касается губами кожи:
– Ты распаковала свой подарок, моя милая муза? – И голос казался бы ласковым, если бы не проскальзывающие то и дело нотки нетерпения. – Не отвечай, я знаю, что да. А вот попробовать так и не решилась.
– Тебя поймают, – выдавливаю я с трудом, хотя и стараюсь придать голосу громкости. Не выходит. – Мы в аудитории, здесь наверняка где-нибудь камеры, и тебя засудят как минимум за то, что ты клеишься к студенткам.
Несколько долгих секунд Рид шумно дышит мне на ухо, а потом выпрямляется и заходится хрипловатым смехом. Да что его так рассмешило? Академия Белмор – не дыра вроде колледжа на окраине Иллинойса, здесь учатся детки богатеньких родителей, и следят за ними наверняка как следует. Но стоит последнему смешку затихнуть, как до меня доходит: они следят за собой сами.
Потому-то Генри Тейлор позволяет себе распускать руки и устанавливает правила для всего факультета; потому Рид и не боится ляпнуть что-нибудь сейчас, когда кроме нас в аудитории только книжная пыль да забытая кем-то на столе банка из-под газировки.
– Знаешь, где здесь и впрямь есть камеры, дорогая?
Знаю, просто не хочу признаваться в этом – ни себе, ни ему. Но знаю. Точно.
