– Отпусти меня, пожалуйста, – хнычет Джессика вместо ответа. И это все, на что ты способна? – Я никому не скажу, а отец заплатит любые деньги, лишь бы со мной все было в порядке.
По всему телу, словно лавина, пробегает дрожь гнева. Лишь бы с ней все было в порядке? Об этом нужно было думать раньше, а не когда смерть уже схватила за горло. Впрочем, так меня еще ни разу не называли, так ведь? Полиция предпочитает называть меня Коллекционером, хотя я никогда не стремился собрать коллекцию девушек – мне просто хотелось найти одну-единственную.
До боли похожую на нее и такую же сломленную, как я. Мне хотелось найти Ванду.
– Как ты думаешь, с Вандой все в порядке? – Я провожу лезвием по смугловатой коже, оставляя едва заметный красный след. Джессика в страхе замирает. – Ее чудесная шея навсегда испорчена жутким шрамом, а в медицинском кабинете ее будут держать еще минимум неделю. И в ее прекрасных глазах теперь еще больше злости. И все из-за тебя. Как ты думаешь, сколько нужно денег, чтобы все исправить?
Правильный ответ: нисколько. Никакие деньги не заменят мне пьянящего чувства власти над слабым телом Джессики и ужаса в ее больших глазах. Не заменят ее крики и мольбы, которыми она должна ответить за всю ту боль, что причинила моей милой музе.
Она все-таки бесценна.
– Он отдаст все! – вопит девчонка, и крик эхом разносится по пустоши. Но до ближайшего шоссе несколько миль, а было бы ближе – ее бы все равно никто не услышал. – Только отпусти меня!
Как и предполагал, Джессика Купер действительно всего лишь жалкое подобие человека, и в иной ситуации она не стоила бы ни моего времени, ни риска: сложновато было выманить ее из Белмора, не раскрывая себя, и если бы не ее уверенность в том, что с ней никогда ничего не случится, сейчас она спокойно спала бы в своей комнате в общежитии. Но она опрометчиво согласилась встретиться с незнакомцем за пределами академии.
И старик Стилтон позволил ей нарушить правила, когда отпустил. Все что угодно для дочери сенатора, так ведь? На губах сама собой проступает улыбка, и я надавливаю лезвием на кожу еще сильнее – смотрю, как на ней проступают и стремительно несутся вниз рубиновые капли крови.
Джессика кричит пуще прежнего, однако больше ни о чем не умоляет, просто истошно вопит в попытках спастись. Сколько ни кричи, спасать тебя здесь некому. Сегодня только ты и я, как ты когда-то и мечтала. Не так ли, Джессика? Мне уже не хочется задавать лишние вопросы, не хочется возиться с ее грузным и неповоротливым телом, так что я одним коротким движением перерезаю ей горло, чувствуя, как закованные в виниловые перчатки руки обдает волной знакомого тепла.
Око за око. Кровь за кровь. Разве что мой порез на ее шее несколько серьезнее, и работаю я не куском стекла. Джессике повезло, иначе она умерла бы не так быстро: она хрипит, дергается в последний раз, а светлые глаза закатываются. Надеюсь, ей пришлась по вкусу собственная пилюля.
Жара действует на нервы и выводит из себя. Приходится дышать глубже и игнорировать трясущиеся руки, когда я одну за другой помещаю бабочек в приоткрытый рот Джессики. Зияющая рана на шее напоминает о Ванде: о том, как она лежала в медицинском кабинете, слабая и измученная. О том, какими глазами смотрела на меня в ту ночь.
Моя милая муза наконец-то поверила мне.
«Как ты себя чувствуешь, дорогая Ванда?»
Сообщение я набираю уже сев в машину и откинувшись на спинку водительского кресла. Удивительное желание – беречь ее и защищать от убогих созданий вроде девчонки и выскочки-старосты, да от кого угодно, кто протянет к ней свои грязные руки. Заботиться.
«Еще не умерла, к сожалению».
«Будь осторожна со своими желаниями, милая».
Ванда не может умереть, уж точно не раньше меня. Она единственная, кому удалось затронуть ту струну в моей душе, которая, как я думал, давно оборвалась. Но нет, она все еще жалобно стонет под напором тяжелого взгляда ее карих глаз, под ее удивительно мягкими прикосновениями и податливостью. Ванда Уильямс – моя милая муза, настоящая муза – делает меня чуть мягче. Живее. Ярче.
Ведь я не заботился ни о ком с тех самых пор, как стал самим собой. С тех пор, как она предала меня.
Чертова Хелена Браун.
Творец
Десять лет назад
В академии Белмор всего два правила: слушайся старост и не попадайся им под руку, если что-то пошло не так. Ни один из преподавателей или ректор на тебя даже не посмотрят, им нет никакого дела до того, что происходит в студенческом общежитии, но старосты – факультета или академии – совсем другое дело. И среди них есть по-настоящему прекрасный цветок. Нет, не цветок даже, а настоящая бабочка – трепещущая крылышками, перелетающая от одного цветка к другому Хелена Браун.
Хелена Браун, у которой нет ни капли совести. Хелена Браун, которой мне хочется передавить изящную шею и смотреть, как она задыхается и корчится от боли. Хелена Браун, которая так запросто предала мое доверие, потому что она староста.
Хелена, Хелена, Хелена.
Я со злостью откидываю учебник в сторону и до боли прикусываю губу, чувствуя, как скатывается по коже капля горячей крови. Солоноватый привкус оседает во рту и лишь сильнее подстегивает ярость. Хелена Браун принадлежала мне долгих несколько месяцев – только мне и больше никому. Я готов был носить ее на руках, поклоняться ей и любить так, как никогда не смог бы никто другой. И она предпочла мне другого. Других.
Вслед за учебником летит и со звоном разбивается о стену небольшая музыкальная шкатулка, когда-то подаренная матерью. Бабочка – она, черт побери, обожала бабочек! – выскальзывает оттуда и сиротливо поблескивает на застеленном ковром полу. Хрупкие синеватые крылья напоминают о проклятой Хелене. Все вокруг, от вкуса собственной крови до отражения в зеркале, напоминает о ней. И единственное, чего мне хочется, – поставить ее на место. Показать ей, что значит разбитое сердце.
Но до старосты не дотянешься просто так, против нее не пойдешь. Уже не моя дорогая Хелена – староста академии, и это она устанавливает правила. Как она сама же и выразилась, для нее я всего лишь пыль под ногами. Пройденный этап, о котором она желает забыть. А кто для нее этап следующий? Такой же бесполезный староста? Любитель случайных связей вроде сына ректора? Кому она готова улыбнуться, чтобы потешить свое раздутое эго?
Ненавижу ее. Всей душой ненавижу.
И я шумно вздыхаю, запустив ладонь в волосы. Ерошу их и стискиваю до боли, лишь бы немного отвлечься, а в голове вертится одна-единственная мысль: Хелена должна получить по заслугам. Неважно, кем она является в академии, ее жизнь может просто оборваться в один прекрасный момент, и никакой Хелены больше не будет. Кто она для этого мира? Такая же пыль, какой был для нее я.
Девчонка, о которой все забудут уже на следующий день, хотя фотографию с траурной лентой наверняка выставят в холле учебного корпуса. Но кто будет по ней скучать? Никто. И я лично позабочусь о том, чтобы люди в академии думали о чем угодно, кроме бедняжки Хелены Браун.
Странно, как быстро зарождается в голове эта мысль: я могу покончить с ней одним росчерком ножа, пусть даже кухонного. Могу увезти ее из академии Белмор на выходных под глупым предлогом. Прости меня, Хелена, молю, впусти меня обратно в свое черное сердце, я готов на все. А потом вместо теплого поцелуя я подарю ей холодное прикосновение стали. Ее алая кровь окрасит мои ладони, как книжные чернила на прошлой неделе.
И тогда-то она наконец поймет, что такое боль. Настоящая, яркая до искр перед глазами боль, от которой не спрятаться ни в своей комнате, ни в своей душе – она с тобой повсюду и не отпускает ни на минуту. Хелене даже повезет, ведь наедине с болью она останется на несколько коротких мгновений. Разве не прекрасно? Разве она не заслужила этот маленький подарок, когда изменяла мне? Когда насмехалась надо мной?
