– Куда ж коллектив…
Пельмень вспыхнул, как керосинка, у которой лопнула колба:
– Коллектив! У него свой коллектив, гвардии хабалки! Агафонова та же за него впрягается, на всех собраниях как раззявит варежку – уши лопаются, сплошные гимны. А чуть та же Тоська что против скажет – в глаза ее сплетницей, склочницей, рванью скандальной обзовет. Я этому Хмельникову по-свойски растолковал: держите себя в рамочках, товарищ, не грубите женскому полу…
– Ну и ты… – Колька изобразил хук.
– Не я первый ударил. Он мне оплеуху дал – молчи, мол, холоп. Я ответил, легонько. А он к Остапчуку поскакал жаловаться. Саныч приходил, бормотал что-то: мол, не знаешь, кому грозить – кому погодить, редкая же сволочь, кляузник… У, морда свиная! Только и бормочет: я, потомственный рабочий, а по роже, по речам видно, что собака породистая.
– Эх, да уж, компот, – только и посочувствовал друг, – и чем дело кончилось?
Андрюха снова сплюнул:
– Ничем. Двинул ему раза, он – брык, и в ор. Бабы налетели, нас растащили, стыдят его. Опять небось ходил в отделение, скандалить. Да мне все равно – уволят, так и пойду себе.
Что тут можно сказать – Колька и молчал. Все его собственные несчастья и беды теперь представлялись мелкими, смешными по сравнению с Андрюхиными.
У него-то что случилось – все глупость и детский сад, от избытка энергии и витаминов и не то бывает. Вот когда жрать было нечего, когда беды были настоящими, не выдуманными, тогда у них такого не случалось. «А все потому, что Ольга была терпеливее, мудрее, вела себя и разговаривала совсем по-другому, – заговорил в голове вздорный голос, – раньше любила, а теперь держит при себе, как кобеля на цепочке. Да, да, правильно. Вот так мечтаешь лишь о хорошем, чтобы по-людски было, а она толком ничего не объяснит, только лается».
Пельмень прервал ход его мыслей.
– Вот что хочешь делай, а там что-то случилось, – сказал он. – Двое у костра сидели, теперь одного нет.
Колька хотел было сначала объяснить, подбирая сотни возможных вариантов того, куда делся второй – ушел, заснул, вообще не было его. Но после историй о неравнодушии и борьбе одного против всех, поведанных Пельменем, неумолимо захотелось проявить это самое неравнодушие. Пожарский решительно поднялся:
– Следи за костром. Сплаваю узнаю.
– Вода холодная.
– Ничего.
– Плыви на плоту.
– Да я быстро.
Но Андрей уж скидывал пожитки, освобождая плавсредство.
– С плотом тише. Ты своими саженками не только рыбу – стадо слонов расшугаешь.
* * *
Тихо-тихо скользил по воде плот, так же неслышно плыл в его тени Колька. Сначала все тело горело от холодной воды, потом привык и приободрился. Когда начали хватать за ноги ледяные ключи и невидимые толстые лианы водорослей, неоднократно добром помянул рассудительного приятеля.
Кто полуночничает на берегу, возле старого кладбища? Надо подобраться туда, где маячит костер, следуя осторожно, вдоль берега. Со стороны должно казаться, что плывет бревнышко и будет плыть, пока круговым течением не прибьется к берегу.
Совсем близко уже было, но из-за ивняка пока было не видать, кто там, у костра. Колька проплыл еще порядка ста метров, туда, где подмытый берег нависал гребнем над водой, получилась отвесная стена, и из песчаной почвы вылезали, топорщась, корни.
«Самый малый. Глуши мотор».
Вот уж огонь совсем близко, и даже слышно потрескивание хвороста. Пятки коснулись песчаного дна, Колька, придерживая плот, всматривался туда, где сидел человек у костра, в кепке, ватнике, накинутом на плечи, шерудил палкой в костре, подкидывая валежник и гоняя комаров. Искры поднимались, и дым валил столбом. Не отводя глаз от огня, он вдруг сказал негромко, отчетливо:
– Не пугайте рыбу, вылезайте, а то замерзнете.
Колька сконфуженно вышел из тени, выбрался на берег. И тотчас выяснилось, что беспокоиться не о чем: как было у костра двое, так и осталось. Один приветливо пригласил к костру, а второй почивал у огня, прикрыв кепкой лицо и уложив голову на мешок.
– Чаю?
Средних лет, тощий, ватник на нем висит как на вешалке. Кепку он сдвинул на затылок, лица не прячет. Оно тоже худющее, нос длинный, скулы высокие, под ними и под глазами – черные тени. Подумалось, что с войны таких физиономий не видел: «Точно кусок хлеба ест раз в месяц, а молоко лишь на картинке видел». И руки, как у скелета, пальцы длинные, обтянутые кожей, мосластые.
Человек, скинув ватник, протянул его Кольке.
– Я не…
– Надевайте, не возражайте.
Пожарский с удовольствием послушался. На удивление, от ватника не несло ни табаком, ни дымом, ни водкой, ни потом, а чем-то приятно-пряным. И сама одежка хоть и поношенная, но без дыр, и заплатки не наметаны, как обычно мужики шьют, а пришиты мелкими, аккуратными, женскими стежками.
– Товарища моего не будите. Нездоровый человек. Выбрался в кои-то веки на природу, надышался, вот и разморило. А вы что же, с острова?
– Верно.
– Рыба есть там?
– Кое-какая.
– А у нас только мелочь, – он кивком указал на удочки, стоящие на рогульках.
– Здесь рыбы немного, – согласился Пожарский, – вот под плавуном, если подальше зайти, где чистая вода, может быть.
– К нам решили наведаться, чтобы про клев рассказать? Спасибо.
Колька открыто, широко улыбнулся:
– По правде сказать, мы и не видели, что вы с удочками. Удим себе с пацанами, глядь – вроде бы двое было у костра, а потом один остался. Затревожились.
– Спасибо, – без улыбки, серьезно повторил тот.
– За что же?
– За заботу. Не поленился влезть в холодную воду, чтобы проверить, все ли живы. Молодец.
– Да что вы, в самом деле, из-за пустяка…
– Не скажите. Такие пустяки лучше мир делают. Это черствым людям кажется, что глупо рвануть на помощь, не разобравшись, нужна ли она. Большое дело.
Простые вроде бы слова, а слушать приятно. Или человек их произнес по-особенному искренне, то ли обстановка вокруг была располагающая к тому, чтобы поговорить о чем-нибудь значительном – луна, ночь, кладбище и озеро, – Колька прямо поверил в то, что совершил нечто значительное.
Человек между тем извлек небольшую плоскую флягу, плеснул немного в пробку, посверкивая глазами, протянул Кольке.
– Согрейтесь.
Пожарский взял из вежливости, но на полпути ко рту понял, что все еще не может спокойно обонять спиртовой запах. Поэтому, поблагодарив, вернул.
– Правильно, я тоже не любитель, – сообщил человек и перелил водку обратно во флягу.
И без горячительного было тепло и спокойно, того и гляди заснешь тут, завалишься рядом с товарищем умственного труда.
Распрощавшись, Колька поплыл обратно на остров.
Пельмень выловил его, набросил на плечи рубашку. И, привязывая плот, сообщил:
– Фарт, тут раки так и кишат, вон, полна коробочка, – он кивнул на котелок, – и «жигули» прохладные.
– Угу, э-то очень кстат-ти, – стуча зубами, подтвердил Колька.
Андрей хохотнул:
– Могу в котелке подогреть. Ну, что там вообще?
– Алени безрогие [451], – зевнув от озноба, пояснил Колька, – зря шухерили. Сидят как дураки, таращатся на поплавки.
– Ну и ладно, нет так нет. Давай тоже по одной – и на боковую.
Когда рано утром Андрей пошел по нужде, а потом занялся водными процедурами, то на том берегу уже никого видно не было. Ушли «алени» с пустыми руками, а настоящим рыбакам остались целая суббота, добрый кусман воскресенья и все те красоты и блага, что прилагаются к этому, – удочки, солнечные зайцы на воде, костер, прохладное пиво.
Глава 11
Воскресенье Оля начала гнусно, лежа, отвернувшись лицом к стене. Конечно, не так радикально, и все-таки она страдала. Все же встала, умылась, перекусила, попила чаю. Взрослые уехали куда-то на культурную программу, а она, как попка-дурак, одна. Колька куда-то задевался.
