— Соглашусь. Мне не хватает твоих образных выражений.
— Ну и вообще, с тех пор как Паппи Джонсон умер, прошло больше двадцати лет.
— Может, ты и права, но вот шофер Ти-Эс сегодня мне уже угрожал.
— Хоги, ты что, опять ввязался в какую-то мрачную опасную историю?
— Искренне надеюсь, что нет.
— Иногда я за тебя волнуюсь.
— Неужели? — Мне стало приятно. — Почему?
— Ты не умеешь вовремя останавливаться.
— Сочту твои слова за комплимент.
— Это вообще-то была конструктивная критика.
— Вот как?
Она прочистила горло.
— Что с романом?
— Ну… есть кое-какие задумки.
— Это здорово, солнышко! Я так за тебя рада.
— Думаю, как только ты узнаешь о чем он, восторга у тебя поубавится.
— Ну отчего же… Только не говори, что собрался написать что-то гадкое и жалкое в стиле Норы Эфрон [161].
— Это уж решать не мне, а «Таймс».
— Согласись, забавно, что и ты, и я в одно и то же время оказались здесь, — вздохнула она.
— Соглашаюсь. Забавно.
— Мне всегда казалось, что Лондон — наш с тобой город.
— Я остановился в «Блейке».
— Романтичный дурак.
— Отчасти ты права.
— И в чем же именно?
— Лучше скажи, где остановилась.
— В очаровательном домике на Кронуэлл-роуд. Мне его сдала одна британская актриса, которая сейчас снимается в Нью-Йорке, — Мерили снова вздохнула. — Сама не знаю, что я нашла в этом городе. Романтическим его точно не назовешь. Здесь все серое, влажный климат, воняет выхлопными газами и ужасным дешевым одеколоном.
— Мерили?
— Да, солнышко?
— Как Зак?
Она замялась с ответом.
— У Зака кое-какие сложности, остался дома. Об этом нам тоже надо будет с тобой поговорить.
Некоторое время мы оба молчали.
— Солнышко? — на этот раз молчание нарушила первой она.
— Да, Мерили?
— Ведь так, как раньше, уже не будет, а?
— Может быть, будет лучше.
— Спокойной ночи, солнышко.
— Сладких снов, Мерили.
Я повесил трубку. Лулу пристально следила за мной.
— Даже не думай, — отрезал я. — Не мечтай. Шансов нет. Никаких. Забудь.
Она заскулила. Я велел ей заткнуться. Затем я встал и пошел принимать ванну.
Глава 3
(Запись № 1 беседы с Тристамом Скарром. Записано в его апартаментах 19 ноября. Тристам Скарр гладко выбрит, одет в темно-синий спортивный костюм и баскетбольные кроссовки «Эйр джордан». Немного нервничает, но глаза более ясные, чем во время нашей первой встречи.)
Хог: Готовы?
Скарр: Поехали. На старт, внимание, марш!
Хог: Если позволите, давайте с самого начала.
Скарр: С самого начала. Ну ладно. Я появился на свет одним вечерком в… пятьдесят шестом году. Должен был сидеть в своей комнате и делать уроки. Но я занимался совсем другим. Видишь, какое дело, брательник Рори, который служил в Бремене, рассказал нам о станции «Радио Люксембург» [162]. Они ставили рок-н-ролл, которого на Би-би-си тогда не было. Фантастический момент, корешок. Дверь комнаты закрыта. Кручу ручку настройки. Ищу. В динамике — одни помехи. А потом вдруг еле слышно… оно!
Хог: Оно?
Скарр: Heartbreak Hotel. Элвис. Меня в жар бросило. Вывернуло всего наизнанку. В этой песне был весь я. Вот в тот самый момент я и понял, кем хочу стать. Врубаешься?
Хог: Да, понимаю. У меня было схожее ощущение, когда мне впервые попал в руки журнал «Мэд» [163]. Спасибо за откровенность. Это очень личный и эмоциональный момент. Однако, если не возражаете, давайте начнем с самого начала.
Скарр: С голоштанного детства? (Пауза.) Ладно. Я был единственным ребенком в семье. Родился 10 апреля 1944 года.
Хог: Где?
Скарр: Среди развалин. Официально они назывались Лондоном. Само собой, еще шла война. Мама работала санитаркой. Батя служил в авиации. На бомбардировщике. Ба-бах! Мартин и Мета. Тристамом меня назвали в честь деда. Познакомились они вроде бы на танцах. Оба были уже не первой молодости. И не особо счастливыми. Обоих уже нет в живых. Когда они ушли на пенсию, я им купил дом в Брайтоне. И это был их первый собственный дом. Батя был низкорослым мужичонкой. Помню, волосы у него торчали из ушей и носа. Работал коммивояжером, по крайней мере пытался. Продавал всякую кухонную утварь. Восемь замечательных приблуд в одной. Чудодейственные моющие средства. Батя привык, что у него круглый день перед носом захлопывают двери. Но никогда не жаловался. Продолжал мечтать. Всегда верил, что где-то совсем рядом его ждет здоровенный горшок, набитый золотом.
Хог: И он не ошибся, просто этим горшком оказался его сын.
Скарр: Это ты прямо в точку попал. Мама после войны стала сестрой-сиделкой. Сильная женщина строгих взглядов. Все у нее должно было быть идеально чистым, особенно ее маленький Тристам. Всегда в аккуратной школьной форме. Накрахмаленная белая рубашка. Черный пиджак. Серые шорты. Галстук. А я вечно пачкался. Так я проявлял свой протест. Это стало моим первым актом неповиновения… На работе она ухаживала за умирающими старушками, и постоянно рассказывала о них отцу. За столом. «Представляешь, Мартин, у нее опять кровь в стуле. Кровь в стуле…»
Хог: И вы росли…
Скарр: В абсолютно ничем не примечательных лондонских предместьях. Эктон, Илинг, Твикенхэм, Теддиштон, Кингстон. Переезжали с места на место.
Хог: Стоп-стоп-стоп! Ведь ваше детство прошло в Ливерпуле.
Скарр: Нет, это враки.
Хог: Но во всех материалах, что я прочел о вас, сказано…
Скарр: Выдумки. Про меня чего только не насочиняли.
Хог: Кто насочинял? В звукозаписывающей компании?
Скарр: И наш менеджер, Марко Бартуччи, который создал из нас группу «Мы». Быть родом из Ливерпуля тогда казалось круто. Из Лондона — нет. Вот нам и сочинили биографии. Боже мой, они уверяли, что батя у Паппи служит на торговом судне, а до этого работал в ливерпульских доках. А на самом деле он чалился в тюряге, в Луизиане. За убийство.
Хог: А как же ваш ливерпульский говор?
Скарр: Не сложно изобразить. Образ ливерпульца я надевал, словно костюм. Это ведь шоу-бизнес.
Хог: Да, я понимаю. Вы сказали, что часто переезжали.
Скарр: Мама уговаривала хозяев местных магазинов продавать ей в долг, а потом, когда они начинали заводить разговор о деньгах, мы снимали другую квартиру. Батя любил повторять: «Я хочу, Тристам, чтобы ты стал профессионалом. Чтобы ты в деловом костюме и котелке ездил на поезде в Сити с „Таймс“ под мышкой. Вот так-то».
Хог: А сами вы этого хотели?
Скарр: Нет, конечно, раз этого хотелось ему.
Хог: Вы с ним не ладили?
Скарр: Я бы сказал иначе. С ним нельзя было ладить или не ладить. Батя был мямлей. Слабохарактерный. Вечно чем-то напуганный. Терпила, одним словом. Я его за этот характер дико ненавидел. Он словно всю свою жизнь готовился к смерти. Так он и помер. Единственное, в чем он не смог облажаться.
Хог: Каким вы были в детстве?
Скарр: Хочешь знать, был ли я жизнерадостным розовощеким мальчуганом? Таким, что мать с отцом на меня нарадоваться не могли?
Хог: Вроде того.
Скарр: Нет, все было иначе.
Хог: Я тоже сомневался.
Скарр: Я рос очень болезненным. Астма. Воспаление легких. Тонзиллит. Вечные проблемы с дыхалкой. Они меня и сейчас мучают. То и дело оставался дома, валялся в постели, жрал горькие лекарства, а мама ухаживала за мной, как за одной из своих старушек. Друзей у меня особо не было — не успевал завести из-за вечных переездов. Помню, обожал складывать пазлы. Площадь Пикадилли. Большой Каньон. И еще я фантазировал. Представлял, что я вожак пиратов, ну или воин-индеец. Главное, чтоб отважный, сильный и чтоб много друзей… Больше всего из детства я запомнил тишину… И обои… голубые обои.
