Хорошо, что Мерили Нэш не служит силам зла. Если б она попросила, я без всяких колебаний застрелил бы хоть самого президента.
— А что будет потом? — спросил я.
— Мы же договорились не обсуждать эту тему.
— Плевать, Мерили.
— Ладно. Я готова выслушать твою версию.
— Мне кажется, все вполне очевидно.
— А вот мне — нет. Расскажи, если тебя не затруднит.
— С удовольствием. Что происходит в конце «Филадельфийской истории»?
— Опускается занавес.
— До этого.
— Я… я снова выхожу замуж за своего первого мужа, — покраснела Мерили.
— Ну? Эта концовка наводит тебя на какие-нибудь мысли?
— Счастливые концовки бывают только в пьесах, мой хороший, — вздохнула Мерили. — Причем в очень-очень старых пьесах.
— Лично мне счастливые концовки очень даже по душе.
— А мне всегда казалось, что ты в глубине души предпочитаешь трагические.
— За исключением спектаклей, где мне отводится одна из главных ролей.
На лбу Мерили проступили морщинки. Так происходило, когда она из последних сил сдерживала слезы.
— Боже… мистер Хоги, вам так идет черный цвет…
— А тебе идет все что угодно, впрочем, полагаю, ты это и сама знаешь.
— Девушке важно слышать подобное от своего мужчины.
— А я твой мужчина?
— Даже не знаю, мой хороший, — тихо ответила она. — Прости меня.
— Тебе не за что извиняться, — я взял ее за подбородок, поднял голову и на секунду утонул в ее зеленых глазах. — Пока ты моя, несмотря на то что у нас в запасе всего лишь один-единственный вечер.
* * *
Теряюсь в догадках, что нужно учудить, чтобы привлечь к себе внимание прохожих на улице Кинге-Роуд в Челси. Шаркая ногами, по тротуару брели обдолбанные панки в черных кожаных костюмах, щеголяя самыми разными, но при этом в равной степени омерзительными расцветками волос. По страдальческому виду панков создавалось впечатление, что спят они на гвоздях, а над их постелями развешаны портреты Сида Вишеса.
Я до сих пор не понял, что такое панк-движение. Вызов миру? Попытка самовыражения? Впрочем, наплевать. У меня своих проблем полон рот. Я только что распрощался с Лулу и Мерили, при этом не зная, увижу ли я их когда-нибудь снова. Прежде чем мы расстались, Мерили накормила меня овсяной кашей, и теперь мне казалось, что я наелся герметика. Меня мучила головная боль.
Я припарковал «пежо» у тротуара напротив дома Тьюлип. Когда я подошел к двери подъезда, то заметил, что она взломана фомкой. В месте взлома из дверной рамы во все стороны торчала щепа. Я огляделся по сторонам. Прохожие не обращали внимания ни на взломанную дверь, ни на меня. Казалось, их вообще ничего не интересовало. Я вошел в подъезд.
Тьюлип жила на втором этаже. Дверь в ее квартиру тоже оказалась взломана — точно так же, как и дверь в подъезд. Я переступил с ноги на ногу. Что мне делать? Зайти? Для этого нужен человек совсем иного склада. Мужественный, хладнокровный. И желательно в сопровождении питбуля.
Почувствовав, как у меня пересохло во рту, я прислушался — не доносится ли из квартиры каких-нибудь звуков. Тишина. Я постучался и позвал Тьюлип по имени. Тишина. Я вобрал в грудь побольше воздуха. Затем толкнул дверь и вошел в квартиру.
Стенной шкаф в прихожей оказался выпотрошен. Его содержимое: шарфы, сумки, старая куртка из оленьей кожи, отделанная бахромой, и дождевик, украшенный цветочками психоделической расцветки, который был даже старше куртки, вместе с остальными вещами были раскиданы по полу.
Я снова позвал хозяйку по имени.
В обшарпанной гостиной во время своего первого визита я приметил телевизор и дешевый стереомагнитофон. И то, и другое пропало. Полки, где они стояли, теперь пустовали. Остались только пыльные контуры. Очень толстые. Мне было даже страшно представить, что у Тьюлип творится под кроватью. Оставалось надеяться, что мне не придется туда заглядывать.
Я позвал Тьюлип по имени.
Ящики комода в спальне были выдвинуты. Повсюду виднелись раскиданные носки, футболки и нижнее белье. Опустошенная шкатулка из-под драгоценностей лежала на боку на туалетном столике. Налетчик не обошел своим вниманием и стоявший в спальне шкаф. На полу валялись сваленные в кучу платья, а на ней — раскрытые коробки из-под обуви.
Шкафчик с лекарствами над раковиной в ванной был настежь распахнут. В раковине валялись открытые баночки. Разноцветные таблетки медленно таяли под капающей из крана водой.
Я снова позвал Тьюлип по имени.
Затем я повернулся и едва не налетел на нее.
Тьюлип стояла прямо за моей спиной на пороге кухни, выпучив по-прежнему красивые глаза, бледная как смерть. Она показывала куда-то в сторону гостиной, силясь мне что-то сказать, но, к сожалению, ей мешал большой кухонный нож, который кто-то всадил ей в живот. Она смогла выдавить из себя лишь какой-то булькающий звук и начала заваливаться прямо на меня. Я выставил руки. Хозяйку квартиры никак нельзя было назвать пушинкой. Мы оба повалились на пол, причем Тьюлип оказалась сверху. Думаете, потом мне это не снилось в кошмарах? Как бы не так! Я как можно аккуратнее спихнул ее с себя и перевернул на спину. Впрочем, церемонился я напрасно. Тьюлип уже была мертва.
Не знаю, кто был налетчик, но он не побрезговал и серебряным крестиком, который Тьюлип носила на шее.
* * *
Британская пресса подала убийство некогда известнейшей красавицы-модели Тьюлип как печальный финал-постскриптум эпохи шестидесятых. Первые полосы пестрели старыми гламурными фотографиями погибшей и воспоминаниями тех, кто ее знал. Ну или утверждал, что знал. Газеты пореспектабельней принялись вспоминать других звезд шестидесятых, уже отошедших в мир иной — Брайана, Хендрикса, Паппи, Муна. Бесстыжая желтая пресса со смаком обсуждала лишний вес Тьюлип, рассказывая о том, сколько времени она отдавала секте, именуемой «Церковь Жизни», в какой жалкой конуре прожила последние годы и умерла.
А я ведь был в той квартире. Да, не дворец, но конурой это я бы тоже не назвал.
Джей Вайнтроб от имени Тристама Скарра опубликовал краткое заявление для прессы: «Тьюлип была единственной женщиной, которую я когда-либо любил. Она подарила мне дочь — моего единственного ребенка. Несмотря на то что в последние годы мы жили раздельно, наши чувства оставались прежни-ми. Я всегда буду ее любить, и мне будет очень ее не хватать».
Этим единственным комментарием по поводу убийства Ти-Эс и ограничился, да и тот был не его. Он просто не смог бы его написать. Гибель Тьюлип столь сильно его потрясла, что врач посадил его на успокоительные.
Заявление для прессы сочинил я — почему бы и нет, раз Трис все равно пользуется моими услугами. Главное, не просите меня придумывать текст благодарственных записок — от этого я делаюсь раздражительным.
Наш редактор специально позвонил из Нью-Йорка, желая убедиться, что я держу руку на пульсе. Я заверил, что ему не о чем беспокоиться — я в самой гуще событий, вплоть до пятен крови на плаще. Редактор сообщил, что журнал «Роллинг стоун» щедро заплатит, если я напишу о случившемся статью, которая, с его точки зрения, «офигенно поможет раскрутить» автобиографию Триса. В ответ я сказал, что это блестящая мысль, и солгал. Я совершенно не собирался писать о гибели Тьюлип. Просто редакторы любят, когда с ними соглашаются — им от этого становится веселей на душе. Такие уж они люди. В особенности это касается редакторов, использующих словечки вроде «раскрутить».
Журналисты в один голос утверждали, что Тьюлип, вернувшись домой, обнаружила там грабителя, от рук которого и погибла. Пропали все мало-мальски ценные вещи, в том числе и часть лекарств. Это наводило на мысль о том, что убийца был наркоманом.
Впрочем, у полиции эта версия вызывала определенные сомнения. Об этом я узнал от Фарли Рута, того самого стеснительного рыжеволосого следователя с кривыми зубами, одетого во все тот же зеленый костюм. Утром, через два дня после случившегося, он приехал в Гэдпоул в сопровождении неразговорчивого полицейского в форме. Мы втроем присели за кухонный стол. Памела поставила греться чайник.
