Последний кайдан - Чак Элла

Нам с мамой пришлось переехать в комнату попроще.

А в мои четыре года жизнь у нас сильно поменялась во второй раз. Я научилась разговаривать и начала говорить такие вещи, за которые получала деревянным прутом по спине.

Началось с того, что я рассказала Кико-сан о том, что деньги у неё не воры украли, а старший сын, и что он мечтает поскорее отправить свою старуху-мать на тот свет. Мама тоже не поверила мне и надавала по спине прутом.

Месяцем позже я наклонилась за гнилой вишней, упавшей с прилавка, и увидела, что из ног Сэцуко-сан торчат металлические штифты. В тот момент их не было, но я точно знала, что они появятся.

– Не сломайте ноги, Сэцуко-сан, – поклонилась я женщине, – берегите здоровье!

Но женщина ответила на моё предупреждение ором:

– Чего ты придумала, полоумная? Ты за своими ногами следи! Вон, больная вся! В пятнах вся выше колен! Ещё и вишню, вишню украла!

– Она гнилая, валялась на земле… – растерялась я, испугавшись, что меня снова ругают, когда я предупреждаю о беде, которую вижу.

– Вот как дам тебе!..

И она погналась за мной, размахивая шваброй.

Она не догнала меня и вернулась к своему ларьку, а спустя два дня, прогоняя какого-то мальчика, подобравшего червивый персик, споткнулась, упала и получила открытые переломы обеих ног.

– Зачем ты вишню украла? – допытывалась мама. – Из-за тебя у Сэцуко-сан сломаны обе ноги! Если бы ты не украла, она бы не побежала за тобой и не споткнулась!

Мать огрела меня по рукам прутом, и я взвизгнула.

– Она бежала не за мной, а за мальчиком!

– А она говорит, что за тобой!

– Я хотела помочь! Я предупреждала! Ей следовало быть аккуратной!

Снова удар.

– Матери перечишь?! И в кого такая ущербная уродилась? Из-за тебя я работу потеряла и теряю уважение соседей! Беда, а не дочь! Проклятие за мои грехи!

Я не понимала холодность матери. Может быть, она из воспитания не проявляла свои чувства на людях?

Она не брала меня за руку, когда мы переходили через дорогу, и до пяти лет я успела потеряться двадцать раз. Может, и больше, но я умела считать только до двадцати в то время. Больше всего на свете я боялась встретить Му-онну, которая могла сожрать меня целиком. Под ногами у меня мелькали бесконечные белые полосы пешеходного перехода, над головой высились силуэты незнакомцев. И любой из них мог сорвать с головы капюшон, накинуть его на меня и забрать в мир мёртвых.

Но умереть я не боялась. Я боялась расстроить своей смертью маму и принести в её жизнь очередные хлопоты. Может, она и не любила меня, но, скорее всего, не обрадовалась бы. И без того вдова, так ещё и бездетная старая женщина, чья дочь ушла к духам. Такого я допустить не могла и поэтому сопротивлялась пешеходам. Я кричала, звала свою мать и каждый раз её находила, надеясь, что в глубине души она рада, что я не сгинула в океане незнакомцев.

Пока я металась среди спешащих по своим делам горожан, я видела разное. Над некоторыми я видела застывшие чёрные тучки, предвестники ненастья – беды, горя или смерти. Каждый, над кем начинается буря, в скором времени должен умереть. Я всегда знала это.

И всегда находила мать. Рада она была или нет, но меня приводили к ней отпечатки коричневых босых ступней. Представляя, что следы коричневого мисо-супа оставляет мой погибший отец, я радостно по ним бежала и утыкалась матери в спину.

Каждый раз, когда видела чёрные тучки, я пыталась предупредить людей, чтобы они были осторожнее. Если не могла подойти лично, то просила маму предупредить соседа или вон того прохожего. Она смотрела на меня молча и ни разу никого не предупредила.

Она не верила мне, что чёрная тучка – большая опасность. Но её отказ верить мне не делал тучки добрее, и меньше их тоже не становилось.

В один из таких дней, когда я снова рассказала про тучку, направление ветра сменилось. Обычно моя длинная чёлка путалась между ресниц. Теперь же ветер начал бить в лицо, приятно охлаждая зуд на веках.

Но я терпела и не дёргалась – боялась потерять руку матери. Я старалась запомнить её тепло. Какой на ощупь этот палец? А мизинец? А средний какой? Большой был самым холодным. Его перетягивало серебряное колечко, которое никогда раньше я не видела так близко.

Мы с мамой были в центре города и свернули к одному из небоскрёбов.

– Танака-сенсей, – поздоровалась мама, когда мы вошли в высокое здание и я впервые проехалась на скоростном лифте. – Это моя дочь Нацуми. Вы назначили нам на завтра, но я решила привести её сейчас, потому что… то, что мы обсуждали, случилось снова.

Взрослые всё время что-то обсуждают, и у них постоянно что-то случается. Может, когда мне будет шестнадцать, мне наконец-то начнут верить? В то, что случается с теми, кто оказывается под тучками?

– Проходите, Ито-сан.

Мужчина явно сделал какой-то жест, но я его не увидела, так как пялилась в пол всё это время и молчала. Когда говорят старшие, перебивать нельзя – так учила меня мама.

– Хорошо, что у меня освободилось вечернее окно, – произнёс мужской голос.

А я задумалась. У него что, есть окно для утра и для вечера? В них что, что-то разное увидеть можно? Утром – рисовые поля, а вечером – дельфинов в океане?

Я всегда мечтала увидеть дельфинов и поболтать с ними. Уверена, они бы меня поняли. Их бы не удивили мёртвые тени и грозовые облака над макушками людей и домов.

Мать села на краешек кожаного кресла. Голос её звучал тихо, я заметила, как она пробует спрятать от собеседника свои поношенные старые туфли со сбитыми носами.

– Нацуми снова делает это, сенсей. И не слушает меня, сразу же забывает о запрете. Она больна, я знаю.

К спинке кресла мама не прислонялась, в руках держала белый носовой платок, ставший теперь чуточку влажным. Неужели она умеет лить слёзы? Но я всё ещё не решалась поднять глаза, чтобы увидеть чудо – будто радугу после дождя в январе. При мне она никогда не плакала.

– Нацуми, – услышала я голос мужчины где-то над своей головой, – ты можешь сесть вот сюда… Ну же, смелее.

Он повернул кресло, которое стояло у окна. Точно на такое же сел сам, закинул ногу на ногу и положил сверху чёрную папку. Мне стало интересно, что там за «свободное вечернее окно», и я подошла к креслу. Увидев, что оно устойчивое, встала на него обеими ступнями в белых носках, поднялась на цыпочки и выглянула в окно.

– Нацуми! Не позорь меня! – вскрикнула мама. – Вот видите, она асоциальна! Она не может жить среди нормальных людей!

– Она любопытна, Тиэко-сан… Как думаете, не будет ли лучше вам подождать в родительской комнате? Телевизор включён, вы будете видеть всё, что происходит в кабинете. Попросите моего секретаря настроить звук в наушниках.

– Считаете, так будет лучше?

– Так Нацуми не станет на вас отвлекаться.

– Но она и головы не повернула на меня!

– Вам так только кажется, Тиэко-сан. Кажется, что она не слышит.

Он поднялся, и матери ничего не осталось, кроме как повторить за ним и тоже встать с кресла.

– Сенсей, – дёрнула головой мама, чьё отражение я наблюдала в оконном стекле, – надеюсь, что мне кажется… И надеюсь…

Мы с ней пересеклись взглядами в отражении.

– Надеюсь, всё, что она видит, ей кажется тоже.

Когда за мамой закрылась дверь, человек в костюме и с папкой снова вернулся за стол.

– Меня зовут Танака Акира.

Теперь в отражении стекла он ловил моё отражение. Убедившись, что ничего особенного в его «свободном вечернем окне» нет, только неба чуть больше, ведь работает он на пятьдесят шестом этаже, я слезла с кресла и села на него как положено. Мужчина продолжил:

– Я психолог. Это такой врач, который беседует с пациентами. Но ты должна знать, что ты не болеешь. Просто у врачей нет других терминов. Можем считать, что ты у меня в гостях, как у друга.

– Ясность.

– Что? – не расслышал он мой тихий голос. – Тебе всё ясно? Я рад, что доходчиво объяснил…

– Ваше имя, Акира, означает «ясность».