Девочка в желтом пальто - Князева Анна

«Стойкость в малом рождает силу в большом».

Эта надпись была здесь всегда, сколько я себя помнила – как татуировка на коже, которую не отмыть.

По нашей улице, в гору, я поднималась медленно. Так же медленно вдалеке вырастал родительский дом. Двухэтажный, деревянный, с темными окнами и крышей из черепицы. Он стоял ближе к склону, как будто сторонился соседей и не ждал гостей. И чем ближе я подходила, тем сильнее сжималось сердце. Слишком многое было связано с этим местом. Когда-то здесь жили все, кого я любила.

Однако, приблизившись, я не испытала того волнения, которого так желала и одновременно боялась. От этого стало легче.

Моя сестра никогда не была хорошей хозяйкой: родительский дом был запущен и сир. Краска сползла с его стен, как старая кожа. Крыльцо посерело от ветра и дождей. Но я все еще помнила скрип его ступеней, который будил нас с Мэйв, когда родители вечером возвращались из кино.

Казалось, с тех пор прошла целая вечность. Все умерли, в живых – только я.

Ключи от дома лежали в кармане пальто. Но я не спешила их доставать. Стояла у дома, чувствуя, как холод лезет за воротник, а ветер приносит с берега запах гнили и водорослей.

Наконец я поднялась по ступеням, вставила ключ в замок и провернула. Дверь поддалась, и я переступила порог. Внутри было холодно и темно, пахло застоявшимся воздухом, сыростью и пылью, которую не тревожили слишком долго.

– Ты никогда не была хорошей хозяйкой, – сказала я, обращаясь к Мэйв, как будто она могла слышать. – Мне будет так тебя не хватать…

И тут мне показалось, что дом вглядывается и не узнает меня. У меня самой было такое же чувство: знакомые до мелочей комнаты теперь казались чужими.

Задержав дыхание, я прислушалась к вязкой, настороженной пустоте. В ней не было прошлого: ни смеха, ни голосов, ни шагов. Тишина давила на барабанные перепонки.

В голове оформилась простая, горькая мысль.

Я разлюбила свой дом, и он разлюбил меня.

Глава 2. Красная птица

На Сторне ничего не пропадает. Здесь все ждет своего часа.

Торф хранился на улице под навесом – темные брикеты с ржавым блеском от влаги, уложенные крест-накрест рядами. В продухах этой кладки гуляли бесприютные сквозняки.

Я принесла корзину с брикетами в дом и поставила на каменный пол. В камине еще лежал прогоревший пепел – последний огонь сестры. Поворошив кочергой, я положила в камин щепу и смятые газеты. Сверху пристроила тонкие торфяные пласты, те, что быстрее схватятся.

Вспыхнула спичка, огонь прошелся по газете, лизнул щепу и погас, оставив едкий дымок. Со второй попытки пламя занялось, и я подкинула в камин торфяных брикетов.

Дым поднялся – сладкий, хлебный, с легкой горчинкой. Тепло постепенно разошлось по углам, вытолкнув холод, поднялось по лестнице, просочилось в дверные щели. Торф в камине горел ровным пламенем. Щелкнул термостат, в трубах зашумело, и по ним пошла горячая вода. Огонь в камине разбудил старый дом.

Я сняла пальто и повесила на крючок у двери. Под вешалкой на коврике из веревочной пряжи стояли резиновые сапоги – черные, со следами соли на пятках.

Вернувшись, я обошла потеплевшую гостиную. Настенные часы застыли на двадцати трех минутах третьего. Было пять. Я завела часы, и комнату наполнило знакомое с детства тиканье. Жизнь в доме понемногу прибывала.

Я ступила на лестницу, ведущую на второй этаж, к нашим спальням. На третьей ступени был все тот же прогиб, на четвертой – заметная выпуклость. Все было знакомо, могла бы идти с закрытыми глазами. Наверху – коридор в голубых обоях, на гвоздике возле моей двери висела ленточка для волос. Я повернула дверную ручку.

И вот моя комната…

Кровать, застеленная пестрым покрывалом с простроченными ромбами. На спинке – процарапанная шпилькой бороздка. На полке стоят знакомые книги: «Дикая природа Британии», «Скандинавские мифы». Между ними – детская повесть про девочку и маяк.

Игрушки, как и прежде, жили на верхней полке в шкафу. Мягкий заяц с обвисшими ушами. Рядом с ним – целлулоидный пупс. Краска на его лице потемнела, взгляд стал серьезным и совсем не игрушечным.

Я протянула руку и достала коробку с ракушками, собранными на восточном пляже. На крышке – знакомые надписи: «Собирала мама», «Папа сказал оставить», «Мэйв! Не трогай!».

Никого из них уже не было в живых.

Коробка отправилась на место, а я открыла свой гардероб. Моя одежда висела ровным строем. Пустые рукава касались друг друга, словно пассажиры в набитом до отказа автобусе. Цвета приглушило время: зеленый стал болотным, оранжевый выглядел кирпичным, черный выцвел до графита.

Перебирая одежду, я вспоминала прошлую жизнь. И вдруг замерла. Между серых, кирпичных и графитовых вещей висело красное платье.

– Как ты здесь оказалось… – мой голос прозвучал глуше обычного.

Я сняла платье с плечиков и отстранила его от себя на расстояние вытянутой руки, будто держала не ткань, а раскаленный металл.

Простое, чуть приталенное, скромный вырез у горловины, рукав до локтя. В нем, в этом платье, застряла та страшная ночь. Немым свидетелем которой был шов на груди, схваченный на живую нитку.

Я ощутила боль, казалось, что кривой стежок прошел по моей коже. Воспоминания накрыли с головой: три шага назад, закрытая дверь эллинга [1], шерсть пиджака и запах чужого тела…

Поддавшись внезапному порыву, я шагнула к окну, сдвинула щеколду и распахнула створку. Ветер ворвался в комнату, взвихрив занавеску. Платье взмахнуло рукавами, как птица крыльями, и спланировало на увядший газон. Его падение не вернуло мне ни голоса, ни силы, но появилось ощущение, что из меня вынули застарелую занозу, которая невыносимо саднила.

Закрыв окно, я прижалась лбом к запотевшему стеклу. Провела по нему пальцем, оставляя прозрачную дорожку. Этого хватило, чтобы увидеть вдалеке силуэт Черного Тиса, растущего на скале. Он был таким величественным, что трудно было разобрать, кто кого подпирал: дерево скалу или скала дерево.

Во дворе, у почтового ящика стояла картонная коробка. В таких приходили посылки с материка.

Я не пошла за ней, а села на кровать и откинулась на подушку. Матрас отозвался сухим хрустом, в ногах щелкнула пружина – та самая, что щелкала в мои семнадцать. Хотелось думать о простом: налить воду в чайник, поправить коврик в прихожей, забрать почтовую коробку со двора. Мозг выстраивал список дел – тот минимум, на котором держался мой сегодняшний вечер.

Из гостиной, с первого этажа, донесся размеренный бой часов. Вспомнились отцовские слова: «Дом без времени – дом без двери». Мы с Мэйв шутили над отцом, но время все расставило по местам.

Я встала, подошла к гардеробу и закрыла дверцу, чтобы зеркало не ловило меня на каждом шагу. В отражении на мгновенье увидела себя – женщину с прямыми плечами и усталым лицом.

У входной двери звякнул колокольчик – тонко и нерешительно, будто кто-то дотронулся и передумал. Я спустилась на первый этаж. В прихожей было уже тепло и пахло прогорающим торфом.

На пороге стояла женщина с почтовой коробкой. Лет пятидесяти, располневшая, с круглым лицом. Растрепанные волосы выбились из резинки и прилипли к мокрым щекам. На ее пальто блестели капли дождя.

– Здравствуй, Финна, – сказала она с улыбкой.

– Добрый вечер, – ответила я неуверенно.

Мы смотрели друг на друга, и между нами звенела пустота.

Она подняла коробку на уровень груди.

– Стояла у почтового ящика. Под дождем… Решила занести.

– Спасибо.

Голос женщины казался знакомым. Я отступила, пропустив ее в дом.

Она перешагнула порог и поставила коробку на веревочный коврик. Потом вскинула глаза:

– Не узнала?

– Простите…

– Я – Кэтрин. Кэтрин Мэнсон.

Имя ударило наотмашь, как дверь на жесткой пружине. Передо мной стояла школьная подруга, ближе которой у меня никогда не было. Родители звали ее на гэльский манер – Катриона.