У фортуны женское лицо - Демьянова Валентина

Мы с детства привыкли безоговорочно ей подчиняться, неудивительно, что я поднялась и покорно покинула гостиную. Однако повиновение вовсе не означало согласие. Я догадывалась, речь пойдет о нашем будущем, и то, что меня до обсуждения не допустили, больно задело. Как со сходом разбираться, так я взрослая, а как мое же будущее обсуждать, так без тебя обойдемся! Несмотря на запрет, я не смогла усидеть в своей комнате. Выскользнув в коридор, на цыпочках пробежала до лестницы. Из боязни, что меня заметят, к перилам подходить не стала. Довольно долго стояла тишина, потом захлопали двери, послышался голос брата: «Не беспокойтесь, я скоро». Недоумевая, куда это он собрался на ночь глядя и почему покидает дом через боковую дверь, я кинулась к перилам. Брата увидеть не успела, зато разглядела maman. С озабоченным лицом она быстрым шагом пересекла вестибюль и скрылась из виду. Что-то происходило! Преисполнившись решимости все узнать, я сбежала вниз.

В кабинете было сумрачно, лампа горела только на столе. Усевшись в кресло сбоку от двери, я приготовилась ждать. Николенька явился, когда часы пробили одиннадцать. Увидев меня, он удивленно поднял бровь: «Ты что тут делаешь?» – «Что происходит?» – сердито поинтересовалась я, вскакивая с кресла. Николенька пожал плечами: «Не понимаю, о чем ты». – «О ваших с maman секретах! О чем вы без меня шептались?» – «Побойся Бога, Мари! Никаких секретов. Имение отбирают, maman обеспокоена будущим... Обсуждали отъезд в Москву». – «И поэтому ты ночью уходишь из дома! Где ты был?» – «В парке. Голова разболелась от духоты, и я вышел подышать воздухом». Его равнодушный тон меня возмутил: «Ты мне тоже не доверяешь? Ладно maman, она привыкла считать меня маленькой, но ты!» Я чуть не плакала от обиды, а Николенька взял мои руки в свои, крепко сжал их и с расстановкой произнес: «Я тебе доверяю. Полностью! Хочешь, докажу?» Я торопливо кивнула. Николенька оглянулся на дверь и понизил голос до шепота: «Это действительно важная вещь. Настоящая тайна. Под нашим домом есть подземный ход!» – «Откуда ты знаешь?!» – «В старых бумагах прочитал. Мы никогда не интересовались, что хранится в библиотеке, а там, между прочим, встречаются очень любопытные документы. Я, к примеру, нашел тетрадь нашего дальнего родственника Захара Говорова, где все это описано». – «Так вот где ты целыми днями пропадал и потом возвращался такой грязный! Ты лазил под землю!» – ахнула я. Николенька в знак согласия многозначительно кивнул. Боясь услышать отрицательный ответ, я умоляюще спросила: «Ну хоть что-то ты там нашел?» – «Хоть что-то»! – шепотом передразнил он меня. – Там клад! Ценности необычайной!» Даже в полумраке было видно, как смеются его глаза. Сообразив, что он все сочинил, чтобы меня подразнить, я выкрикнула: «Издеваешься?» – и, оттолкнув его в сторону, выскочила за дверь.

26 апреля 1918 г. Какой ужасный день! Как бы я хотела, чтоб его не было вовсе! Зажмуриться крепко-крепко, а потом открыть глаза... и все по-другому. Нет войны, нет революции, нет Макса. Разве о таком его возвращении я мечтала по ночам? Лучше бы он погиб на фронте! Я бы плакала, убивалась, но не было бы этой щемящей боли. Для меня он бы остался героем! Господи, что я говорю? Это ж грех великий – желать смерти другому! Нет, Бог ему судья! Пускай живет, но без меня!

А вечер начинался так спокойно! Няня накрыла чай в малой гостиной. Все собрались вокруг самовара. Сидели, беседовали. Няня вязала. Уютно трещали поленья в камине... Вдруг все смолкли и посмотрели на дверь. Я обернулась и обмерла. Макс! Живой Макс стоял в дверях и улыбался. В солдатской шинели, перепоясанный портупеей, в офицерской фуражке без кокарды. Сорвавшись со стула, кинулась к нему и уткнулась лицом в грудь. Шершавое сукно царапало щеки, пахло кожей, махоркой и еще чем-то, не понять. Макс крепко прижал меня к себе, шепча: «Что ты! Что ты! Успокойся!» Подняла к нему мокрое лицо: «Откуда ты? Почему так долго не писал?» Ответил, не выпуская из объятий: «Я здесь со своей частью». – «Частью? Какой частью? Все войска распустили!» Я ничего не понимала, и оттого стало страшно. «Частью особого назначения. Я теперь в Красной армии». Я вырвалась и отскочила в сторону: «В Красной... но отчего? Как же так?» – «Время такое, каждому приходится делать выбор. Я свой сделал. Мы слишком долго эксплуатировали свой народ. Пришло время искупать вину». – «Эксплуататоры – это мы?! – Я обвела рукой комнату. Застывшие, бледные, немые лица. – Мы?! Maman, Николенька, я?! Зачем же ты пришел к нам? К врагам, к эксплуататорам!» Макс поморщился: «Не кричи, Мари. Ты не понимаешь...» Я яростно затрясла головой: «Не понимаю! Я провожала тебя на фронт защищать Родину, плакала, ждала писем, а ты... Зачем ты вернулся?!» – «К жене». – «Не надо про это!» Лицо у Макса превратилось в маску. «Имение реквизируется, это вопрос нескольких дней. Здесь становится небезопасно, вам разумнее будет перебраться в Москву. Я привез документ, что ты жена офицера Красной армии, и денежный аттестат. В бывшем доме вам выделят комнату и не тронут». Он говорил совсем не то, что следовало. Мне страстно хотелось услышать другое, но я понимала, что этого он мне уже никогда не скажет. Захлебываясь слезами, я бросила ему в лицо: «Мне ничего от тебя не надо». – «Мари, успокойся, пройдет время, и ты меня поймешь. Я исполняю свой долг перед народом». – «Ты забыл свой долг!» Я даже не заметила, как Николенька появился в комнате. Белый, губы трясутся, лицо перекошено, руки сцеплены за спиной. «Не надо говорить о долге, Макс! Ты забыл его, как забыл присягу, которую давал государю и Отечеству. Ты и такие, как ты, развалили армию, привели к гибели великое государство. Но вам и этого показалось мало! Вы разожгли в народе безмерную ненависть к таким, как я! Помещик, дворянин? Ату его! Зачем?! Я бы отдал вам все добровольно!» – «Народ...» – начал Макс, но Николенька его перебил: «Я не виню народ! Его легко обмануть. Я виню предателей вроде тебя!»

Оцепенев от ужаса, я следила, как поднимается Николенькина рука с револьвером. Выстрел! Макс упал, а я кинулась к Николеньке и вцепилась в него так, что пальцы свело. Я трясла его и кричала: «Ты убил его! Я тебя ненавижу!» Потом перед глазами все поплыло, и наступила темнота... Очнулась я уже на кровати. Рядом сидела няня. Говорить было трудно, кружилась голова, но я спросила: «Макс?» – «Жив, жив! Успокойся!» – «А Николенька?» – «Убежал, ищут... Молчи, доктор запретил тебе разговаривать». После секундного облегчения, что с Максом все в порядке, меня захлестнуло чувство вины перед братом. Я предала его! Он и так мечется, чувствуя себя кругом обманутым, а тут еще я! Наговорила ему невесть что, не оставив сомнений, на чьей я стороне. И объяснить уже ничего невозможно. Николенька никогда не поверит, что кричала не я, а моя память о прошлом. Что сегодняшнего Макса я уже никогда не приму, он для меня чужой, просто из сердца его разом не вычеркнешь. Меня начал бить озноб, няня всполошилась и быстро влила мне в рот лекарство...

18 мая 1918 г. С постели вставать не велят, из комнаты не выпускают. Пишу лежа, со слов няни. Макса поместили в голубой спальне. Доктор уверяет, рана не опасная, нужен только покой. О Николеньке ничего не знаем, исчез. Никто не видел, как он выскочил из дома и куда делся. Из города приезжал уполномоченный разбираться с ранением. Макс сказал, что на него напали по дороге в имение. Уполномоченный, кажется, поверил, составил протокол «о попытке покушения на офицера Красной армии Максима Львова». Почему Максима? Выходит, он не только от нас отрекся, но и от себя? Имя переменил! Максимилиан звучит чересчур по-барски?

25 мая. О Николеньке по-прежнему никаких известий. Макс немного поправился и вчера отбыл в свою часть. Прощание вышло холодным. Провожала его только тетя. Ни maman, ни я из своих комнат не вышли. Днем были из земельного комитета, забрали бумаги на землю и усадьбу. Все, Ольговка больше не наша, и завтра мы уезжаем. Тетя с дядей решили поселиться в Сергиевом Посаде. Говорят, смутные времена лучше пережидать в глубинке. Что ж, дело их! А мы с maman отправляемся в Москву. Прошлое закрыто, начинаем жизнь с чистого листа!»