У фортуны женское лицо - Демьянова Валентина

6 марта 1918 г. Газеты сообщают, мы сдаем один город за другим. Армии нет... С одной стороны немцы, с другой румыны... Что происходит – непонятно. Все мои мысли заняты Максом и Николенькой. Писем по-прежнему нет. Душа изболелась, одно утешение – няня. С ней можно и поговорить, и поплакать. Maman подобных разговоров не поощряет, и, если бы я не видела, как она постарела за последние месяцы, решила бы, что ей все равно. Не все равно, просто характер не позволяет проявлять чувства на людях. Она и от меня того же требует, только я куда как слабее и от жалоб удержаться не могу.

13 марта 1918 г. К обеду приехал сосед и рассказал, что сегодня в Глебовском крестьяне постановили имение отобрать! Бедная Софья Ивановна! Бедный Сергей Николаевич! Они столько сделали для своих крестьян – и вот какова благодарность! Сразу после обеда, который затянулся из-за разговоров, мы все отправились в Глебовское. Странно, но дом изменился. Кажется, темная туча опустилась на него. Хмуро смотрят лица с фамильных портретов. Погребально стучат часы, отсчитывая последние мгновения жизни замечательного дома. На вопрос о сходе Софья Ивановна пожала плечами: «Это не только у нас, в Покровском тоже был сход. И тоже постановили громить усадьбу». – «За что нам все это?» – со слезами воскликнула тетя, a maman сердито ответила: «За чрезмерную доброту нашу!» Они с тетей родные сестры, а как непохожи!

Дома нас встретила няня, которая уже давно поставила самовар. Тетя принялась рассказывать ей о поездке в Глебовское, няня слушала и кивала. Потом мы долго толковали о происходящем и решили готовиться к обыску. Тетя уверяет, что в нашей деревне схода не будет, крестьяне нас любят, но maman непреклонна.

24 марта 1918 г. Ночью вернулся Николенька! Мы уже легли, когда в дверь постучали. Няня страшно перепугалась и умоляла не открывать. Maman даже пришлось прикрикнуть на нее, чтоб прекратила причитать. Оказалось, Николенька! Обросший, худой, в солдатской шинели. Рассказывает, что бежал из Севастополя. Там два дня шла облава на офицеров, их вылавливали по всему городу. Кого расстреливали на месте, кого топили в море. Николеньку схватили на улице и сразу потащили во двор ближайшего дома, где уже стояло в ряд несколько человек. Когда солдаты начали целиться, он подумал, все, конец. Николенька всегда был отчаянным и тут решил рискнуть в последний раз. Сорвался с места, перемахнул через забор и бросился бежать между домами. Возникла суматоха, остальные пленные тоже кинулись кто куда. Конвоиры растерялись и не сразу ринулись вдогонку. Николенька ушел. Он долго пробирался к Москве, несколько раз его едва не схватили, но, слава богу, все обошлось и он дома. Возвращение было настолько неожиданным, что я не могла с собой справиться и все время плакала. Maman, напротив, казалась спокойной. Только по тому, как она смотрела на сына, как часто касалась его, можно было догадаться, что она взволнована. Спать мы отправились под утро и только из жалости к усталому Николеньке.

3 апреля 1918 г. Николенька очень переменился. Ничто не напоминает в нем того смешливого молодого офицера, которого мы провожали на фронт. Он забрал в свое распоряжение кабинет с библиотекой и практически их не покидает. Даже обед велит приносить туда! Библиотеку у нас не любят. Слишком мрачная. Тяжелые шторы, высокие, с книгами до потолка шкафы и ужасный запах пыли. А Николенька ничего этого словно не замечает! Целыми днями роется в старых бумагах, а по вечерам сидит в темноте. Ставит на граммофон своего любимого Глинку и, не зажигая лампы, лежит на диване.

Вот и сегодня я пила чай вместе со всеми, прислушивалась к доносившейся из кабинета музыке и чувствовала себя ужасно виноватой. Неожиданно в комнату вбежала взволнованная няня и сообщила, что Глебовское реквизировано. Днем прибыли красноармейцы и арестовали хозяев. Только их увезли, как крестьяне кинулись расхищать вещи. Тащили все, что только можно было унести, даже книги! Печи топить! «А картины?» Няня отмахнулась: «Кому они нужны? Искромсали и бросили!» Я испуганно ахнула, а она на меня напустилась: «О картинах она печалится! Да там теперь одни головешки! Эти басурманы дом подожгли!» Все за столом стали сокрушаться, наперебой жалея бедных Софью Ивановну и Сергея Николаевича, как вдруг в дверях возник Николенька. С самым вызывающим видом он вдруг заявил, что Петрищевы получили то, что давно заслужили! И ему их не жаль! Мы так растерялись, даже maman, что не смогли слова в ответ сказать, а он развернулся и снова исчез. Странно все это...

17 апреля 1918 г. Сегодня арестовали Николеньку. Надо же, нашелся кто-то подлый, донес о его возвращении. Слух о том, что приехали арестовывать молодого барина, разнесся по деревне моментально, и, когда Николеньку выводили, во дворе уже стояла толпа. Все были так накалены, что, скажи он хоть слово, завязалась бы потасовка. Николенька испугался жертв и решил ехать без сопротивления. Его увезли, а крестьяне составили петицию и поехали в город его вызволять.

20 апреля 1918 г. Прошение сделало свое дело, и Николеньку освободили, правда, с условием не покидать усадьбу. Тетя ходит по дому и твердит, что крестьяне нас любят. Maman раздраженно хмурится.

После ареста Николенька стал еще мрачнее. Он то сутками не выходит из кабинета, то вдруг исчезает на весь день. Домой является под вечер, весь в грязи, и тут же запирается у себя. Я наконец не выдержала и пошла к нему. Он лежал на диване и слушал Глинку. Я села рядом, взяла за руку: «Что с тобой?» Он поднял на меня полные муки глаза: «Места себе не нахожу. Меня не покидает чувство, что здесь хуже, чем на фронте. Там ты, по крайней мере, знал, кто враг. А здесь нет врага и ты не знаешь, что будет завтра». Я слушала и молчала. Утешить его было нечем. У самой на душе не лучше...

22 апреля 1918 г. Сегодня Николенька ездил в город. Воинская повинность отменена, все военные должны получить бумагу об отчислении от службы. Домой он вернулся белый от гнева. Начал рассказывать: «Мне выдали справку, что я уволен. Все, больше Родина во мне не нуждается! Взял я эту бумажку и подумал: не о таком окончании службы я мечтал, сидя на передовой в окопах. Нет, не о такой! Я думал, мы будем возвращаться с победой. Полки стройными рядами, с реющими знаменами торжественно войдут в город. Нас станут приветствовать люди. Они будут нам улыбаться, а над головой будет стелиться малиновый звон колоколов... А что оказалось на деле? Одним росчерком пера меня из защитника Отечества превратили в его врага! Меня заставили стыдиться своей офицерской формы, отобрали погоны и ордена, а взамен выдали нелепую бумажку. На улице каждый встречный провожает меня враждебным взглядом. Офицер! Враг! Бей его! Вот она благодарность Родины, за которую я честно проливал кровь!» Последние слова Николенька буквально кричал, выплескивая наружу накопившиеся боль и обиду. Это был вопль души, а я, ошеломленная, не знала, как ему помочь. Хотелось кинуться, утешить, но я понимала, что слова в тот момент казались лишними. Maman тоже хранила молчание, сидела в кресле, привычно держа спину, но бледность лица выдавала ее волнение. А Николенька, вдруг устыдившись собственной слабости, замолчал. Когда тишина стала совсем уж невыносимой, брат устало сказал: «Немцы наступают. Ждать их прихода я не намерен. Лучше уехать». – «Куда?» Голос maman звучал почти безразлично, но я слишком хорошо ее знала, чтобы в это поверить. «Буду пробираться на юг, там сейчас много русских офицеров.

24 апреля 1918 г. Сегодня явились из города национализировать имение. Новым управляющим назначен писарь из городской управы. Ни Николенька, ни maman не вышли, пришлось мне. Странный, нервный человечек. Не успел увидеть меня, как стал кричать. Я попросила документ, удостоверяющий его полномочия. Такового не оказалось, и я ключей не дала. Он принялся угрожать революционным трибуналом за саботаж, но я твердо стояла на своем, и он в конце концов уехал, пообещав вернуться с солдатами. Крестьяне услыхали о национализации и собрались во дворе на митинг. Требуют все немедленно разделить. Я, конечно, объяснила, что имение грабить нельзя, а они мне: «Это, барышня, не грабеж. Имущество у вас все равно отберут, так, чем городским отдавать, мы лучше его себе заберем». Так ни в чем их и не убедив, я вернулась в дом. Магпап и Николеньку нашла стоящими у окна. «Все слышали? – спросила я, без сил падая на кушетку. – Не сегодня, так завтра усадьба будет «экспроприирована» вместе с личными вещами». – «Все правильно! Нагими пришли мы в этот мир, такими и уйдем!» – горько рассмеялся Николенька. A maman, до того молча смотревшая в окно, повернулась в нашу сторону и приказала: «Николай, пройдем в кабинет. Нам надо поговорить. А ты, Мария, отправляйся к себе наверх».