У фортуны женское лицо - Демьянова Валентина

– Проблема Олега решается. Собственно, еще и из- за нее Наташа и просила меня вас навестить.

Глаза Замятина тревожно расширились.

– Ничего страшного! Просто чтобы эту тему закрыть раз и навсегда, нужна ваша помощь.

Он не стал задавать вопросов, а молча ждал, что же последует дальше. Решив, что хитрить не имеет смысла, слишком он умен, я рискнула спросить в лоб:

– Откуда у вас дневник?

Старик посмотрел на меня и отвернулся к стене, давая понять, что эту тему обсуждать отказывается.

Анна

Домой я вернулась расстроенная. До чего же упрямый этот Замятин! Расстраиваться я могла сколько угодно, но ощущение, что время поджимает, заставило снова сесть за чтение.

«Вечером заехал Полли, а я ему о подземелье не рассказал. Не потому, что хотел утаить. Просто тогда пришлось бы рассказать и о связанных с ним планах! Накануне я целый день провел под землей, и у меня родилась мысль ходы не замуровывать. А Полли сегодня такой раздраженный, что, поведай я о своих планах, насмешек не избежать. «От кого собираешься прятаться?» – стал бы насмешливо допытываться он. А я бы молчал, смущенно отводя глаза. Объяснения у меня не было.

Вечер прошел спокойно, а на следующий день прибыли обозы. Наконец-то! Я уже начал опасаться, что из-за путешествия по разоренной Европе могу лишиться своих сокровищ.

Всю неделю мы распаковывали ящики. Я не отходил ни на шаг, беспокоясь, как бы что ненароком не попортили. Наконец все завершилось, и вечером я пошел по залам любоваться своими сокровищами. Переходя от одной вещи к другой, я наконец добрался до той, что считаю жемчужиной своей коллекции. Сколько ни гляжу на нее, а наглядеться не могу. Она услада моей души, и нет у меня ничего более ценного.

Утром послал нарочного с запиской к Полли. «Обозы прибыли. Приезжай!» Зная его характер, даже в дом возвращаться не стал. Очень скоро верхом на любимом жеребце Бодром во двор влетел Полли. Бросив поводья подбежавшему мальчишке, он закричал: «Ну, показывай!»

Осмотр прошел не так, как я ожидал. Я думал, Полли будет шумно выражать восхищение, отпускать столь обычные для него ехидные замечания, а он молчал. Когда он наконец обронил: «Что ж, вещи отменные. Рад за тебя», я не знал, что ответить. А Полли кивнул на притворенную дверь: «Там что прячешь?»

Когда он увидел мое сокровище, иначе как потрясением это назвать было нельзя. «Она само совершенство!» – благоговейно прошептал он, и я полностью был с ним согласен, хотя смотрел на нее совсем иными глазами. Не дождавшись ответа, Полли раздраженно фыркнул: «Ты хоть понимаешь, что за ценность попала тебе в руки?» – «Догадываюсь».

Полли расценил мой ответ как пренебрежение, надулся и торопливо отбыл. После этого мы с ним виделись только дважды и всякий раз ощущали неловкость. Оба делали вид, что все идет, как обычно, но Полли ни разу ни словом не обмолвился о моих приобретениях. Только однажды в сердцах бросил: «С такими средствами, как у тебя, легко любить прекрасное. Что приглянулось, то и купил! А ты попробуй в моей шкуре побыть! Средств кот наплакал, в доме сестра на выданье, женихи без приданого о свадьбе и слышать не хотят, и долгов немерено!»

Обвинения были несправедливы. Я никогда не кичился своим состоянием, а собирательство – всего лишь способ заполнить пустоту существования. Лекарство для израненной души. Я собирался объяснить это Полли, но стушевался, а потом пришло известие, что скончался дядя, и стало не до объяснений. Стремясь успеть к погребению, я спешно отправился в Петербург.

Когда после отпевания и похорон мы вернулись в опустевший дядин дом, ко мне приблизился дядин старинный друг Рунов и, взяв под руку, прошептал: «Пройдем в кабинет на пару слов». Полагая, что меня ждут обычные в таких случаях соболезнования, я подчинился с большой неохотой. Слишком велика была потеря, никакие слова не могли ее облегчить. Все разом переменилось, когда, плотно затворив за собой дверь, Рунов протянул мне бумагу. «Пришла в нашу канцелярию на имя государя, но я не дал ей ходу. Хотел прежде показать твоему дяде. Это нарушение правил, но я считал своим долгом его предупредить. Теперь дяди нет, значит, читай ты. Я не могу вечно держать сей документ у себя, нужно что-то решать».

Прочитанное стало для меня не меньшим ударом, чем смерть дяди. И не потому, что это оказался самый низкий донос, какой только можно было вообразить, а потому, что его написал Полли! На меня! «Подобные обвинения грозят крепостью, – донесся до меня озабоченный голос Рунова. – Если в этом есть хоть доля правды, тебе лучше бежать за границу». – «Нет! Это означало бы признать вину, а ее за мной нет». – «Что ж, тебе решать! Только бумаги вроде этой просто так не пишутся! Какова причина сей злобной выдумки?» Что я мог ответить? Нас с Полли связывала долгая, почти братская дружба. Он мог быть язвительным, раздраженным, сердитым, но таким...

По возвращении домой я потерял покой. Беспокоился не о себе. Я был уверен, Государь не позволит наказать дворянина без суда. Если даже на время следствия меня заключат в крепость, я это перенесу. А вот о моей драгоценности душа болела! Вдруг в мое отсутствие с ней что случится? Упокоился я только после того, как тайно спрятал ее в подземелье. Вернувшись в дом, налил бокал вина и стоя выпил. Мне было что праздновать. Будущее меня больше не страшило. Моя ценность теперь надежно укрыта».

Страницы, посвященные аресту Говорова, я, жалея время, просмотрела бегло. И чуть за это не поплатилась.

«Вот все и прояснилось! Сегодня ночью приехал Полли. Меня, одетого в смирительную рубашку, усадили на стул. Бывший друг стал передо мной и, покачиваясь на носках, холодно объявил: «Нам нужно поговорить». – «О чем?» – «О причинах твоих неприятностей». – «Считаешь это неприятностью?» Полли усмехнулся: «Могло быть и хуже. А так... Поведешь себя разумно – будешь жить почти как прежде. Свободы не обещаю, но отказа ни в чем не будет. А заупрямишься – пеняй на себя». – «Что ты хочешь?» – «Скажу! А ты не горячись, подумай, прежде чем отвечать. Не согласишься – обречешь себя на муки. Уж я постараюсь превратить твою жизнь в ад! Ты будешь страдать от унижения. Слово последнего дворового будет значит больше, чем твой приказ. Ты даже мелочь купить себе не сможешь, потому что я не дам тебе ни копейки из твоих же собственных денег. Если и этого окажется мало, я буду являться к тебе каждую ночь. И не для дружеской беседы! Тебя будут одевать в смирительную рубашку и бить. Ты будешь кричать, но никто тебе не поможет. Над тобой теперь один хозяин. Я! Нравится тебе такая перспектива? Если да, готовься к испытаниям, но я по старой дружбе советую уступить». Я бы в любом случае отказался, но то, что он потребовал отдать ему мою самую большую ценность, повергло меня в ярость. Я забился, пытаясь освободиться от пут. Не удержавшись на стуле, упал на пол. Полли приблизился ко мне и ударил сапогом в лицо. А потом, глянув сверху вниз, с притворным сожалением проронил: «Жаль, ноты сам выбрал свою долю».

Прочитав эти строки, я с недоумением подумала: «Что же они не могли поделить? Что за редкость появилась у Говорова, раз тлевшая внутри Петрищева зависть вдруг разом выплеснулась наружу?»

За окном уже светало, оставалось прочитать не так много, а ответа на этот вопрос я еще не нашла. От нехорошего предчувствия засосало под ложечкой. Думать о плохом во время работы – последнее дело, и, сделав над собой усилие, я вернулась к «Запискам». Стоило перевернуть страницу, как в глаза бросился странный почерк. Судя по характерным завитушкам, писал Захар, но как эта запись отличалась от предыдущих! Буквы крупные, неровные строчки загибаются вниз, наползая одна на другую...