Пако Аррайя. Рам-Рам - Костин Сергей Васильевич "Николай Еремеев-Высочин"

Итак, Ромка. Ромка Ляхов был фигурой заметной. Он был под два метра ростом, очень плотным – не атлетического сложения, а такой упитанный, мясистый. Лицом он удался не очень – нос крупный, глаза маленькие, глубоко посаженные, кожа бугристая. Говорил он неожиданно высоким для его комплекции голосом, со странными интонациями и поначалу даже производил впечатление человека заторможенного, чуть ли не умственно отсталого. Это если не прислушиваться к тому, что он говорил. Если прислушиваться, вы через считаные секунды забывали обо всех его странностях. Знаете такое выражение – «обаяние интеллекта»? Вот Ляхов был просто хрестоматийным примером.

Я сейчас пытаюсь вспомнить какой-нибудь эпизод, чтобы дать вам это почувствовать, но почему-то в голову не приходит ничего конкретного. Дело в том, что Ромка не был мастером чеканных формулировок или изречений а-ля Ларошфуко, а – я искренне верю в магию слова – именно они остаются в памяти. На самом деле он больше молчал и никогда не подавал коротких реплик. Он ждал, пока все выскажутся, то есть когда ситуация, которая в начале разговора каждому казалось ясной, запутывалась вконец. Это как наложить один на другой несколько слайдов одной местности, снятой разными фотоаппаратами с разными объективами и под немного разными углами. Каждый добавил свой слайд, и прозрачная картинка стала мутной и темной. Вот тогда все взгляды обращались к Ляхову, и он бросал свое обычное: «Можно теперь я тоже скажу?» И начинал своим высоким, почти срывающимся голосом, как будто он очень волновался, хотя взгляд его, спрятанный под козырек белесых бровей, оставался спокойным и уверенным. И это было, как если бы он все наши слайды подгонял один под другой: какой-то укрупнял, какой-то уменьшал, совмещал контуры, убирал случайное – и мутная картинка вдруг становилась резкой. И в том видении проблемы, которое становилось нашим общим, каждый и узнавал свой кадр, и признавал то, чего не видел раньше.

Из всех нас, двадцатилетних интеллигентных мальчиков, только в Ляхове читалось блестящее будущее. Начальник аналитического управления – это как минимум. А вообще – начальник разведки. Если не всей Конторы.

Мы втроем – Ромка, Лешка и я – проходили подготовку на закрытой даче в подмосковной Балашихе. Наш тогдашний куратор – бывший смершевец, коренастый, немногословный, хитрый, с непохожей на настоящую фамилией Иванов – называл нас «три мушкетера». Однако вместе с нами четвертой готовили и мою первую жену Риту. Когда я обратил внимание Иванова на это несоответствие, он только бросил: «Дюма вообще за скобкой оставил главного героя! Небось не глупее тебя был».

Лесная школа – будущий Институт имени Андропова – была по соседству с нашей дачей, но там готовили разведчиков, которым предстояло работать под прикрытием: в посольстве, в торгпредстве, корреспондентами… А из нас готовили нелегалов – людей с выдуманными биографиями и поддельными паспортами. Почему к нам затесался и Ромка? Было же ясно, что его работа, работа аналитика и руководителя сложных операций, – кабинетная. Наверное, потому что он сам этого хотел, а высокие начальники – которые прекрасно понимали, чего Ляхов стоит, – во имя того же блестящего будущего решили дать ему понюхать пороху. Чтобы он на своей шкуре знал, каково работать в поле.

Однако все получилось не так, как нам тогда виделось.

Рита погибла четыре года спустя в Сан-Франциско, я перебрался в Нью-Йорк, основал преуспевающее турагентство и женился на Джессике. Это я так легко, скороговоркой, об этом говорю. А на самом деле я от смерти Риты с детьми так и не оправился, и неизвестно, приду ли вообще когда-нибудь в норму.

Лешка Кудинов лет пятнадцать с успехом работал в разных странах, пока чуть не погорел в Лондоне, где судьба свела нас на одной операции. Так что теперь Лешку использовали на небольших разовых заданиях тоже под чужим именем – это называется «нелегал Центра».

Ромку же забросили в ФРГ под видом эмигранта по еврейской линии. Вряд ли он сам принадлежал к маленькому гонимому племени, хотя внешность у него была экзотической и подходила под любую более или менее восточную национальность. Просто тогда евреев в КГБ старались не брать. И это притом, что в золотой век советской разведки, между двумя войнами, евреев в ней было больше, чем сейчас в «Моссаде».

Однако после окончания подготовки Ляхов женился на профессорской дочке Лине Вольдман. Ее отец вел класс альта в Московской консерватории, но, несмотря на это, сама Лина училась на дирижерско-хоровом в Институте имени Гнесиных. В консерватории, как она считала, по ее специальности учиться было не у кого. Эта деталь, наверное, незначительна – я просто говорю всё, что помню, а про Лину я помню совсем немного. Короче, Ромка с Линой поженились, хотя особых нежностей между ними мы не наблюдали даже в их медовый месяц. Не буду врать – мы об этом с Ляховым никогда не говорили, – я не знаю, сыграла ли какую-либо роль в этом браке Контора. Если да, то снимаю шляпу – подобрать пару столь странному существу, как Ромка, было непросто. Разобраться в этом вопросе – если предположить, что он меня почему-либо вдруг бы заинтересовал, времени не было. Мы с Ритой уехали на Кубу, где нас готовили для заброски в США под видом кубинских диссидентов, а Ромка с Линой, значит, якобы эмигрировали по еврейской линии.

Официально в Израиль, но до него они тогда не доехали. С перевалочного пункта в Вене они перебрались в Германию, в Ганновер, – тоже не знаю, насколько во всем этом участвовала Контора. Возможно, и участвовала. Немецкий у Ромки был блестящий: отец у него был военным, и он дважды лет по пять жил в ГДР и ходил сначала в немецкий детский сад, а потом в немецкую школу. В Ганновере Ляхов – он оканчивал юридический – устроился в адвокатскую контору: поначалу по найму, но очень скоро стал партнером. Кстати сказать, в той же самой адвокатской конторе – я видел ее: белый особнячок в ряду таких же аккуратных городских вилл напротив лесопарка – работал поверенный по имени Герхард Шрёдер, ну, пока его не избрали канцлером ФРГ. Не знаю, опять же, насколько это было совпадением или же и здесь прошлась рука Конторы. Да и вообще, я не уверен, что Шрёдер работал там одновременно с Ромкой, но сам факт любопытен.

Ромка сломался после августа 91-го. Для меня распад СССР, смена строя и чистка КГБ прошли как-то стороной. Я тогда уже ощущал себя американцем. Конечно, если бы Рита с детьми были живы, мое отношение, наверное, было бы другим. Но к тому времени я был женат на американке, у нас рос Бобби, Контора дергала меня все реже, и я даже надеялся, что со всеми революционными потрясениями такую незначительность, как я, вообще оставят в покое. А Ляхов был ближе к Москве, с началом перестройки стал часто гонять туда по адвокатским делам и принимал всё близко к сердцу.

Короче, зимой 92-го, сразу после ликвидации СССР, Ромка – он тогда уже был подполковником и имел с полдюжины разных наград – попросился в отставку. Контора таких вещей не приветствует: люди, сто раз проверенные и потому доверенные, знают очень много и остаются на службе до конца своих дней. Ляхова вызвали в Лес, уговаривали, его принял сам Примаков, но наш друг проявил непреклонность, которая для людей, хорошо его знающих, неожиданностью не была. В общем, его отпустили.

А дальше он с женой предпринял шаги, которые в Конторе не поняли, и у меня по этому поводу был целый ряд разговоров с нашим общим куратором Эсквайром. Ромка с Линой продали свой загородный дом под Ганновером и перебрались в Израиль. Зачем нужно было из благополучной страны уезжать в окопы? Вопрос! Вопрос не только для меня. Контора подозревала, что Ромку перевербовал «Моссад». Я же убеждал Эсквайра, что Ляхов просто заметал следы. Они с Линой сохранили немецкое гражданство, так что они всегда могли уехать со своей, уже третьей по счету, родины, режим в которой местами успешно соревновался с советским. Однако объединение Германии и открытие архивов Штази – а Ромке пришлось участвовать в одной, а может, и не в одной операции совместно с разведкой ГДР – висели над ним как дамоклов меч. Многопроцессорный компьютер, каким был Ляхов, не мог не просчитать этот риск.