Тридцать девять ступеней - Бакен Джон

У придорожной рощицы я срезал ореховый прутик для походной трости и вскоре свернул с шоссе на прилегающую тропу, которая проходила через ущелье вдоль шумного ручья. Рассудив, что все еще значительно опережаю любую возможную погоню, я решил этой ночью действовать по своему усмотрению. С момента последнего приема пищи прошло уже несколько часов, и я сильно проголодался, когда добрался до пастушьей хижины, приютившейся в укромном уголке у водопада. У двери стояла женщина с загорелым лицом, и она приветствовала меня с той доброжелательной застенчивостью, что свойственна жителям пустошей. На мой вопрос о ночлеге, женщина сказала, что может предложить мне кровать на чердаке и вскоре поставила передо мной сытный ужин из ветчины с яйцами, лепешек и густого сладкого молока.

Когда стемнело, с холмов вернулся ее муж – высокий, сухощавый человек, чей один шаг равнялся трем шагам обычного человека. Они не задавали никаких вопросов – в их поведении чувствовался настоящий такт тех, кто живет в диких краях. Было заметно, что они приняли меня за какого-то торговца, и я охотно поддержал это впечатление. Разговор был в основном о скоте – теме, в которой хозяин знал немного, зато сам он поведал немало о местных рынках Галлоуэя. Все это я отметил про себя на будущее. К десяти часам я уже засыпал в кресле, и кровать на чердаке приняла измученного путника, который не раскрыл глаз до пяти утра, когда в маленьком хозяйстве снова началась жизнь.

Супружеская пара наотрез отказалась брать у меня деньги, и к шести утра позавтракав, я снова шагал на юг, решив вернуться к железной дороге на одну-две станции дальше от того места, где вчера сошел, и оттуда поехать обратно. Мне показалось, что это самый безопасный путь, ведь полиция естественным образом предположит, что преступник все дальше удаляется от Лондона в сторону какого-нибудь западного порта. Скорее всего у меня был еще хороший запас времени, ведь, по моим расчетам, на то, чтобы свалить на меня вину, потребуется несколько часов, и еще несколько – чтобы опознать человека, севшего на поезд на станции Сент-Панкрас.

Погода была все такая же веселая, ясная, весенняя, что не могло не отразиться на моем настроении, которое было лучше, чем за последние месяцы. Я шел по длинному хребту пустоши, обходя стороной высокий холм, который пастух называл Кэрнсмор-оф-Флит. Повсюду кричали гнездящиеся кулики и чибисы, а зеленые луга у ручьев были усыпаны ягнятами. Вся вялость последних месяцев словно покидала мое тело, и я шагал бодро, как четырехлетний жеребец. Постепенно я добрался до возвышенности, откуда открылся вид на долину небольшой реки, и в миле от меня, среди вереска, был заметен дым от поезда.

Станция, куда я пришел, идеально подходила для моих целей. Пустошь вздымалась вокруг, словно стена, оставляя место только для узкого спуска, зала ожидания, билетной кассы, домика начальника станции и крохотного дворика с кустами крыжовника и цветами. Казалось, к станции не вела ни одна дорога, а для пущего уединения поблизости плескались волны озера, разбиваясь о серые гранитные берега. Я ждал в густом вереске, пока не увидел на горизонте дым поезда, идущего на восток. И только тогда подошел к крохотной билетной кассе и взял билет до Дамфриса.

Единственными пассажирами в вагоне были старый пастух и его собака – косоглазый зверь, к которому не возникало особого доверия. Мужчина спал, а рядом с ним на сиденье лежал утренний выпуск газеты «Скотсман». Я жадно схватил ее, надеясь узнать что-нибудь важное. Две колонки были посвящены так называемому убийству на Портленд-Плейс. Мой слуга Пэддок поднял тревогу и организовал арест молочника. Бедняга, похоже, дорого расплатился за полученный соверен; но для меня это оказалось весьма выгодной сделкой, ведь, судя по всему, его задержание заняло полицию на большую часть дня. В последних новостях я нашел продолжение этой истории. Молочника отпустили, а подлинный преступник, личность которого полиция пока не раскрывает, предположительно уехал из Лондона в северном направлении. Там также была короткая заметка обо мне как о владельце квартиры. Не потребовалось много времени, чтобы понять, что полиция нарочно вставила это, стараясь убедить меня, хоть и неумело, что я вне подозрений.

Больше в газете не было ничего интересного – ни о внешней политике, ни о Каролидесе, ни о чем-то еще, что интересовало Скуддера. Я отложил газету и заметил, что мы приближаемся к станции, на которой я вышел вчера. Начальник станции, выкапывавший картофель, заметно оживился: западный поезд задержался, пропуская нас, и трое мужчин, сошедшие с него, тут же принялись о чем-то расспрашивать его. Я решил, что это местная полиция, вызванная Скотленд-Ярдом, и что они проследили мой путь до этой заброшенной станции. Сидя глубоко в тени, я внимательно за ними наблюдал. Один из них держал книжку и что-то записывал. Старик выглядел раздраженным, а мальчик, проверявший мой билет, что-то оживленно рассказывал ему. Вся группа смотрела в сторону пустоши, туда, где белая дорога исчезала вдали. Я надеялся, что они предпримут попытку там найти мой след. Когда мы отъехали от станции, мой попутчик проснулся. Он уставился на меня блуждающим взглядом, пнул свою собаку с раздражением и спросил, где мы находимся. Было очевидно, что он очень пьян.

– Вот к чему приводит трезвость, – сказал мужчина с горьким сожалением.

Я выразил удивление, что имею честь беседовать с убежденным трезвенником.

– О, я-то ярый трезвенник, – буркнул он с вызовом. – Я поклялся на Мартинасов день и с тех пор ни капли виски в рот не брал. Даже на Хогманай, хотя искушение было велико.

Он закинул ноги на сиденье и вдавил лохматую голову в подушку.

– И вот что я за это получил, – застонал пастух. – Голова хуже, чем адское пламя, а глаза разбегаются и в разные стороны смотрят.

– А что же так на тебя подействовало? – спросил я.

– Напиток, который они зовут бренди. Я ведь трезвенник, виски не трогал, а вот бренди целый день понемногу тянул, и боюсь, что теперь мне недели две не оправиться.

Голос пастуха растворился в бессвязном бормотании, и сон снова овладел им.

Мой план заключался в том, чтобы сойти на какой-нибудь станции по ходу маршрута, но поезд неожиданно предоставил мне лучший шанс: он остановился на краю водопропускной трубы, пересекающей бурную, темную, словно портер, реку. Я выглянул наружу и увидел, что все окна в вагонах были закрыты, а вокруг не было ни души. Тогда я открыл дверь и быстро спрыгнул в заросли лещины, что росли вдоль тропы.

Все бы обошлось, если бы не эта проклятая собака. Решив, что я убегаю с имуществом ее хозяина, она залаяла и чуть не ухватила меня за брюки. Шум разбудил пастуха, и, выбежав к дверям вагона, он закричал, подумав, что я покончил с собой. Я прополз через заросли, добрался до берега ручья и, укрывшись в кустах, оторвался от поезда примерно на сотню ярдов. Из своего укрытия я оглянулся и увидел кондуктора и нескольких пассажиров, собравшихся у распахнутой двери вагона и уставившихся в мою сторону. Трудно было вообразить исчезновение более заметное, даже, если бы я ушел под звуки фанфар и стук барабанов. К счастью, пьяный пастух отвлек всеобщее внимание. Он вместе с привязанной к поясу собакой внезапно вывалился из вагона, рухнул головой вперед на рельсы и покатился вниз по откосу к воде. Во время спасательной операции собака кого-то укусила – я услышал отчетливую брань. Вскоре обо мне забыли. Когда я, ползком, одолел с четверть мили, то решился все-таки обернуться. Поезд снова двинулся вперед и медленно растворился в ущелье между холмами.

Я оказался в широкой полукруглой долине вересковых пустошей, где бурная река служила радиусом, а высокие холмы на севере образовывали дугу. Ни звука, ни знака человеческого присутствия – только журчание воды и бесконечные крики куликов. И все же именно здесь впервые я ощутил настоящий страх преследуемого. Я думал не о полиции, а о других – тех, кто знал, что мне известно о тайне Скуддера, и не мог позволить мне остаться в живых. Меня наполняла уверенность, что они будут преследовать с такой настойчивостью и вниманием, на какие британский закон неспособен, и, когда схватят, пощады мне не будет.