Не та дочь - Смит Денди

– Каждый день без тебя был пыткой, – честно отвечаю я. – Мы ломали голову, где ты, вернешься ли домой, отпустит ли он тебе когда-нибудь. Я…

– У тебя прелестное платье, – перебивает она, снова ловко уклоняясь от темы похищения. И смущенно опускает взгляд на свою одежду, позаимствованную из маминого гардероба: слишком большую, мешковатую в груди, свисающую под мышками, собирающуюся в складки вокруг тонкой талии.

– Я могла бы принести тебе какую-нибудь свою одежду, – предлагаю я. – Возможно, она тебе великовата, но…

– Возможно. – Оливия с размаху садится на кровать и грызет ноготь большого пальца. – Жаль, что у меня нет своей одежды. С тех пор, как я вернулась, я даже не чувствую себя настоящим человеком.

Я присаживаюсь рядом:

– Ты о чем?

– Я чувствую себя куклой в одежде, которую выбирала не я. Которой говорят, куда идти, что съесть, когда есть. Меня со всех сторон теребят полицейские, психотерапевты, судмедэксперты. Я ничего не решаю сама. – Она горько усмехается. – На самом деле я больше похожа не на куклу, а на мешок с вещдоками.

Я с раскаянием опускаю взгляд на свои руки, вспоминая, как хладнокровно назвала сестру ходячим местом преступления в день ее возвращения. И поднимаю глаза, гадая, услышала ли она тогда.

– Мама душит меня, – жалуется она. – Обращается как с ребенком.

– Она очень сильно тебя любит. И ее назойливость, и лазанья… Именно так она проявляет свою любовь, – я бросаюсь на защиту мамы, хотя сама чувствовала удушающие объятия ее заботы. Настолько тяжелые, что иногда кажется, будто на тебя навалили сотню толстых шерстяных одеял. Поначалу это успокаивает, но потом ты оказываешься погребенным под ними и еле дышишь.

– Ты права, – сокрушенно отвечает Оливия. И я чувствую укол сожаления из-за того, что заставила ее задуматься о своих чувствах. – Я веду себя неразумно. Я…

– Мама может перегнуть палку, – торопливо перебиваю я и прикусываю губу, потрясенная тем, что сейчас нанесла удар в спину своей любящей маме. Оливия улыбается, и между нами что-то возникает. Что-то сестринское, ослабляющее неумолимую хватку одиночества.

– Она бывает и такой, правда? – Оливия поджимает одну ногу под себя и заговорщически подается вперед. – Она повсюду. Постоянно. Я бы хотела, чтобы мы с тобой могли побыть друг с другом. Сбежать ото всех.

– Я тоже.

Она сияет:

– Правда?

Я киваю.

Она встает с кровати, вытаскивает коробку, достает мой дневник, лежащий сверху, открывает его и листает страницы, пока не находит искомое.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

Она довольно улыбается в ответ, захлопывает дневник и швыряет на туалетный столик. Потом прислоняется к дверному косяку и зовет маму – почти точь-в-точь как когда ей было тринадцать.

Через секунду мама взлетает вверх по лестнице, взволнованная и окрыленная:

– Всё в порядке?

Оливия кивает.

– Извини, – нежно просит она. – Визит в полицию всегда выбивает меня из колеи. Я не должна была вымещать это на тебе.

– Не нужно извиняться, милая, – отвечает мама. – А если что-то понадобится, ты знаешь – я всегда рядом.

Губы Оливии кривятся в довольной ухмылке.

– Я бы с удовольствием поужинала лазаньей, если ты всё еще не против ее приготовить.

– Конечно.

– Кейти тоже останется на ужин.

Мама бросает на меня взгляд:

– Правда?

– Конечно. Это было бы здорово.

– Прекрасно. Люблю, когда мы все вместе. Всё как раньше. – Оливия крепко обнимает маму. Мамины глаза удивленно округляются, но потом на ее лице появляется безмятежное выражение, и она обнимает дочь в ответ.

– Кейт только что рассказывала мне об этом вкусном чизкейке из пекарни «Баттервик» в Бристоле. Что это лучшее из всего, что она пробовала.

Вранье, я ни разу не упомянула «Баттервик». Видимо, именно это Оливия сейчас искала в моем дневнике. Я ошеломленно наблюдаю за происходящим.

– Боже мой, – говорит мама. – Да, мы давненько не пробовали тех пирожных.

– А можно сегодня? На десерт?

– Ну… – волнуется мама. – Пекарня на другом конце Бристоля.

– Это очень далеко? – Оливия просто сама невинность.

Мама смотрит на часы:

– В часе езды. Мне придется выехать прямо сейчас, чтобы успеть до закрытия.

Оливия оттопыривает и надувает нижнюю губу, словно девочка-модель:

– Я весь день не хотела есть, а потом Кейти рассказала об этом безумном шоколадно-апельсиновом чизкейке, и теперь я больше ни о чем не могу думать.

– Ну… – Мама нерешительно переводит взгляд с меня на Оливию, но желание угодить дочери берет верх. – Думаю, можно.

Оливия улыбается:

– Спасибо, мам. Ты самая лучшая.

Мама купается в комплименте, ее щеки розовеют.

– Я скажу отцу, чтобы вернулся с работы вовремя. И тогда можем ехать. Может быть, остановимся выпить кофе по пути.

– А можно, мы с Кейти останемся? Вряд ли сегодня я смогу еще раз преодолеть стену из репортеров.

Мамино разочарование тут же сменяется беспокойством.

– Ты? Одна?

– Не одна, а с Кейти. – Оливия придвигается ко мне так близко, что ее рука касается моей. – К тому же снаружи полиция. С нами будет всё в порядке, правда?

– Да, – соглашаюсь я, чувствуя укол тревоги. Что она творит? – Конечно.

Мама колеблется, явно не желая оставлять нас одних. Хотя мы уже взрослые, она помнит нас девочками. В тот последний вечер она поцеловала на прощание нас обеих, а вернулась уже к одной. Она прикусывает губу.

– Ну, если ты уверена…

И хотя меня тревожит человек в маске, я напоминаю себе, что кругом полно полиции. Мы обе киваем.

Вскоре мама уходит, и мы остаемся одни.

– Что это было? – спрашиваю я, когда мы слышим шум машины, выезжающей с подъездной дорожки. Но Оливия уже сбегает по лестнице, идет на кухню, хватает мою сумочку и сует мне в руки:

– Где ты припарковалась?

– Зачем тебе это?

– Затем, сестренка, что мы едем за покупками.

Я открываю рот. Снова закрываю.

– Мы не можем.

– Разумеется, можем. Доедем до Бата и вернемся раньше мамы. Она даже не узнает, что нас не было.

– Но…

– Они не могут вечно держать меня дома взаперти. По сути, я сменила одну тюрьму на другую.

– Оливия…

– На следующей неделе я встречаюсь с Флоренс и не могу пойти в мамином платье от «Маркс энд Спенсер» [19]. Ни за что, – Оливия вскидывает подбородок. – Так что или ты идешь со мной, или я иду одна.

При мысли, что она отправится куда-то одна, в животе поднимается паника. Он всё еще где-то здесь. Я видела его на улице возле дома Флоренс и уверена: он собирается вернуть Оливию. Он снова охотится на нас. У меня нет выбора.

12

Элинор Ледбери

Элинор слышит, как внизу собираются люди, и у нее в животе хлопают крыльями тысячи бабочек. Она задумывается, получится ли симулировать болезнь и остаться у себя в комнате.

Хит стучит в дверь, проскальзывает внутрь и улыбается сестре. На ней платье, которое выбрал дядя Роберт. Плотный темно-синий бархат облегает стройную фигуру и подчеркивает цвет глаз. Хит впивается в Элинор взглядом, пробегая по эффектному разрезу, открывающему длинные ноги, и не может вымолвить ни слова.

– Ну как? – поторапливает его Элинор.

– Потрясающе.

Она улыбается, хотя всё еще зла на него за то, что он провоцировал дядю и постоянно бросал ее ради Софии. Но все-таки она рада, что Хит сегодня здесь, и нехотя произносит:

– И ты неплохо выглядишь.

Дорогой темно-серый костюм хорошо сидит на нем. Брат классически красив: такие лица высекали из мрамора греческие скульпторы. Элинор и Хит встречаются взглядами в зеркале. Ее коварный, дерзкий, лживый брат, которого она всегда любила. Которого она может простить: в конце концов, сегодня вечером он с ней, а не с Софией.

Элинор никогда не видела столько людей. Ей кажется, что они вращаются вокруг нее, сужая круги и подбираясь всё ближе и ближе. Она тонет в море бриллиантов, ароматов духов и незнакомых лиц. В животе поднимается паника, и Элинор невольно тянется к брату. Он успокаивающе обнимает ее за талию.