Не та дочь - Смит Денди

Отец отдалился от меня после похищения Оливии, и на то есть причина. У меня никогда не хватало смелости заговорить об этом. И, наверное, не хватит.

Я ищу, что бы такое сказать, но никак не подберу слов, которые всё исправят. Я не могу вернуться назад и отменить свое решение сообщить в полицию. Но даже если бы и могла, то не стала. По крайней мере, сейчас, когда дом окружен целой толпой, мы в безопасности. Оливия в безопасности. Разве для отца это не важно?

– Человек в маске теперь не посмеет напасть.

Отец отводит взгляд. От этого небольшого демарша у меня внутри всё сжимается. Вряд ли он поверил, что в тот день я правда видела кого-то возле дома Флоренс. Похоже, отец считает, что я всё выдумала, чтобы появился повод срочно вызвать полицию. Для отца главное – всё контролировать лично, а я лишила его такой возможности, когда ослушалась приказа не привлекать полицейских. А может, он боится, что промедление с вызовом полиции ударит по его репутации.

Открывается входная дверь, и в гостиную врывается волна шума, щелканье камер и возбужденный рев. Дверь захлопывается, волна отступает. Я снова представляю себе тараканов, ползущих из леса, шлепающихся с деревьев.

На пороге появляется измученная мама.

– Стервятники, – шипит она. – Как же я хочу, чтобы нас оставили в покое.

Папа утешает ее, бросая на меня обвиняющие взгляды, и я краснею.

В гостиную входит Оливия, хмуро уставившись на стопку листовок в своих руках. Господи, как же она ослепительно красива. Абсолютно симметричное лицо с угловатыми скулами, длинные густые загнутые ресницы. Я была права насчет ее волос: чтобы вернуть им былое шелковистое золотистое совершенство, понадобились только душ и расческа.

Папа поворачивается к ней:

– Привет, милая.

И в этих двух словах, обращенных к Оливии, столько тепла, которого не досталось мне за последние полчаса.

Но она не отвечает, потому что поднимает глаза, видит меня и расплывается в широкой белозубой улыбке:

– Ты здесь.

Она протискивается мимо мамы, не обращая на папу никакого внимания. Я встаю с места. Она обнимает меня, я тоже обнимаю ее стройную фигуру, листовки в ее руках сминаются, оказавшись между нами. Я испытываю небольшое удовлетворение от того, что Оливия проигнорировала отца и бросилась прямо ко мне. Такое же чувство испытываешь, когда кошка тычется носом и устраивается именно на твоих коленях. Когда тебя выбирает дикое и такое желанное существо.

Я вдыхаю сладкий аромат ее вишневого шампуня. Через плечо Оливии я вижу, как мама и папа переглядываются, и она одними губами шепчет ему: «Ничего». Вчера мама сказала мне, что надеется сегодня по дороге в полицейский участок и обратно вытянуть из Оливии побольше информации. Поскольку сестра уже взрослая – ей двадцать девять, то полиция не обязана делиться с нами подробностями расследования или докладывать всё, что Оливия рассказала про плен. Так что мы почти ничего не знаем. Каждый раз, когда кто-то из нас заговаривает с ней об этом, она с удивительным спокойствием превращается в безмолвную бронзовую статую. Теперь, окончательно осознав реальность возвращения дочери, мама отчаянно хочет знать, что произошло. Папа, напротив, жаждет жить как ни в чем не бывало. Вчера, когда я уезжала от родителей, они спорили: мама настаивала, что нужно вызнать больше подробностей, а папа убеждал ее прекратить это. Но я тоже хочу знать. Конечно, никто из нас до конца не поймет, как прожила Оливия эти последние шестнадцать лет. Но и решение оставаться в неведении тоже не принесет пользы.

– Я соскучилась по тебе, – шепчет Оливия.

– Не мни их, – наставляет мама, забирая у нее смятые листовки. – Что это? – спрашивает она, выуживая из стопки и поднимая вверх маленькую кремовую визитку.

– Новый психотерапевт, – скучающим голосом отвечает Оливия, забирая визитку обратно. – Мне ее дал офицер по семейным связям. Первый прием на этой неделе.

Мама корчит гримасу:

– Еще один психотерапевт?

Оливия вздыхает:

– Ну да. Я же настолько ненормальная, что мне выделили целую команду психиатров. Разве мне не повезло?

Повисает неловкое ошеломленное молчание.

– Ты не… – В маминых глазах паника. – Ты не такая, как все. Ты просто… ты…

– Поднимемся наверх? – шепчет мне Оливия.

Звонит папин телефон. Отец прокашливается и исчезает на кухне, чтобы ответить. Наверное, это по работе.

– Приготовлю что-нибудь на обед, – объявляет мама с напускной веселостью.

– Я не голодная, – отвечает Оливия.

– Могу сделать лазанью. Это по-прежнему твое любимое блюдо, да?

– Не надо, – наотрез отказывается Оливия и поворачивается спиной. У мамы обиженный вид, но Оливия то ли не замечает этого, то ли ей плевать.

– Так, – говорит она, – а где Оскар?

– В Лондоне, – отвечаю я, пытаясь поймать мамин взгляд и убедиться, что с ней всё в порядке. Но Оливия отодвигается вправо и загораживает ее.

– Зачем ему в Лондон?

– Деловая встреча.

Оливия оживляется:

– Нам срочно нужно в Лондон.

– Что? – взвизгивает мама. – Ты не можешь ехать в Лондон. Это не…

Оливия хватает меня за руку и тащит из гостиной в коридор и дальше, вверх по лестнице. Поднявшись на второй этаж, я заглядываю вниз: мама стоит, всплескивая руками, на лице гримаса боли. У меня внутри всё виновато сжимается – как всегда, когда мама волнуется или расстраивается, пусть и не из-за меня. Я бы попробовала ее лазанью даже после целой порции жаркого – просто чтобы сделать ей приятное.

Оливия тащит меня в свою комнату. Она начала делать коллаж на стене над кроватью. Наши детские снимки: последний совместный отпуск на Кипре, мы вдвоем плаваем в бассейне на надувных розовых матрасах; она и Флоренс в очереди на концерт Spice Girls; мы с Оливией в одинаковых рождественских свитерах сияем от счастья среди кучи подарков. Папа в сторонке – его почти не видно в кадре – держит наготове открытый мусорный пакет для сорванной упаковки.

На кровати – россыпь дневников. Оливия кивает на них, хотя я не ничего не спрашиваю.

– Папа принес с чердака. Я хочу вспомнить.

– Ты можешь спросить, – мягко отвечаю я. – Если захочешь что-то узнать или…

Она кивает.

И тут я замечаю хорошо знакомый дневник в мягкой фиолетовой обложке. Мой собственный. Оливия собирает дневники, засовывает в изъеденную молью картонную коробку и задвигает под кровать. Я помню ее реакцию много лет назад, когда сестра застукала меня со своим дневником с пчелкой. Какая-то детская частичка меня тоже хочет сузить глаза и спокойно протянуть руку ладонью вверх в ожидании, что Оливия вернет мою вещь. Как в свое время сделала она. У нее бы тоже свело живот от паники и чувства вины?

– Ты это читала? – властно спрашиваю я.

– Ну, это было в коробке, – она беспечно пожимает плечами. – Наверное, мама подумала, что там всё мое.

– Но ты-то знаешь, что это не так.

Она виновато краснеет, и я чувствую легкий укол раздражения из-за того, что отчитываю старшую сестру. Но на самом деле я не раздосадована. Почти нет. Мой дневник просуществовал всего несколько недель, прежде чем превратиться в очередной альбом для рисования.

– Мне было любопытно. Я столько пропустила в твоей жизни. Когда я пропала, ты даже ни разу не целовалась с мальчиком, а теперь… – она недоверчиво качает головой, глядя на мою левую руку. – Теперь ты помолвлена. Ты выросла, а я всё пропустила.

Я чувствую себя ужасно из-за того, что только что дразнила ее. И не знаю, что ей ответить на такую горькую правду. Я подбираю слова, мысленно прикасаясь к ним кончиками пальцев, как к цветам вдоль садовой дорожки, не зная, какие выбрать. Но не успеваю сорвать их и выпустить на свободу, как Оливия продолжает, уставившись в окно за моей спиной:

– После той ночи у всех вас просто продолжалась прежняя жизнь.

Наша жизнь продолжалась только в том смысле, что сердца продолжали биться. Но ритм изменился, стал более торопливым, трепещущим от страха.