Наследие души - Холмс Е. е.

Моей матери не стало.

Глава 1

Возвращение домой

Я прижалась ноющей головой к прохладному стеклу окна автобуса, мечтая, чтобы дождь снаружи перестал барабанить и позволил мне уснуть. После четырехчасового сидения и всего лишь десятиминутной паузы, чтобы размять ноги на привале в Коннектикуте, мое тело свело судорогой, как будто его согнули под неправильным углом. В автобусе было почти тихо, если не считать покашливания пожилого мужчины где-то впереди и слабых металлических звуков музыки, доносившихся из наушников моего соседа. Его рот был смешно приоткрыт во сне, голова моталась из стороны в сторону. Меня кольнула зависть: я не спала так сладко почти месяц.

С тех пор как получила по почте письмо о зачислении в колледж Святого Матфея, я снова и снова представляла себе, как свершится мой грандиозный побег. В каком-то отчаянии я зачеркивала дни на календаре в своей комнате, мысленно устремляясь к августу, где в квадратике 21 числа нацарапала слово «СВОБОДА!». Если бы знать тогда, как дорого ускользающее время, я бы ухватилась за него и яростно потащила в обратную сторону. И вот, наконец, я оказалась в автобусе, следующем в Бостон, и всем своим естеством желала вернуться назад во времени так далеко, как только смогу, и никогда не приближаться к этому моменту. Происходящее все еще казалось кошмаром, более ужасным, чем тот, что я пережила той злосчастной ночью.

Я отогнала от себя образ, который всплывал в сознании всякий раз, когда не удавалось остановить поток мыслей: открытое окно, занавеска, колышущаяся на ветру, фигура под белой простыней на тротуаре внизу. Я отчаянно пыталась отвлечься, но делать это становилось все труднее, когда Фрэнк заснул.

Фрэнк вовсе не был моим другом; на самом деле я бы даже не назвала его знакомым, просто какой-то парень случайно сел рядом со мной, когда мы загрузились в автобус на автовокзале Портового управления [2]. Обычно мне не нравится разговаривать с незнакомцами в общественных местах. Не то чтобы я необщительная или что-то в этом роде, просто не сильна в светской беседе. Но потребность отвлечься взяла верх над изоляционистскими наклонностями, так что когда Фрэнк оказался словоохотливым малым, я не стала противиться. Стараясь как можно реже самой вступать в разговор, я позволила Фрэнку ездить мне по ушам от самой 42-й улицы и до границы с Массачусетсом.

Фрэнк, мясник из Ньюарка, что в штате Нью-Джерси, как выяснилось, направлялся в Бостон навестить сестру. Однажды он выиграл в моментальной лотерее десять тысяч долларов и потратил их на подержанный «харлей дэвидсон»; а еще он трижды состоял в браке и разводился с одной и той же женщиной, чье имя, к своему прискорбию, вытатуировал у себя на предплечье. Я смотрела, как поднимается и опускается досадная надпись «Малышка Лайза», пока рука Фрэнка покоилась на его внушительном пивном животе. Он еще и храпел. Громко. Так громко, что, пожалуй, это могло бы стать причиной хотя бы пары тех разводов.

Я всерьез подумывала разбудить его, чтобы он повеселил меня еще какими-нибудь байками о непредсказуемых рыночных ценах на телятину или о том, как едва не прошел посвящение в «Ангелы ада» [3]. Это помогло бы на время отрешиться от собственных мыслей. В тот момент мне меньше всего хотелось оставаться с ними наедине.

– Внимание, леди и джентльмены, мы прибываем на Южный вокзал Бостона примерно через пятнадцать минут. – Голос водителя, говорившего с сильным акцентом, пробился сквозь треск помех в микрофоне, прерывая приводившие в экстаз домохозяек страстные поцелуи Райана Гослинга и Рэйчел Макадамс на крошечных пыльных телеэкранах автобуса.

Я повернула голову, чтобы посмотреть, как за окном под струями дождя проносится Массачусетская автострада [4], и, увидев свое отражение в стекле, громко рассмеялась: видок у меня был еще тот. Неплохое первое впечатление я произведу, если появлюсь на пороге дома Карен как вестник зомби-апокалипсиса.

Я достала из сумки зеркальце. На меня уставились глаза – темно-карие, похожие на совиные, слишком крупные для моего лица. Из-под копны распущенных черных как смоль волос проглядывали фиолетовые пряди, разбросанные по плечам. Я красила их сама – сначала просто чтобы позлить маму, но потом как-то к ним привыкла, и уже не хотелось с ними расставаться. Однако после того как я просидела несколько часов, откинувшись на спинку кресла, волосы перепутались и растрепались. В любом случае мне не стоило их распускать, особенно при такой влажности. Я небрежно заплела их в косу и закрепила одной из резинок, постоянно прописанных на моем запястье. Потом захлопнула зеркальце и бросила его обратно в сумку, где оно зловеще звякнуло, ударившись обо что-то, – верный признак того, что ему пришел конец. В моей сумке всегда валялось слишком много хлама.

Было достаточно неловко вот так врываться в жизнь Карен, а уж тем более глубокой ночью. Мне казалось, что я крадусь, пробираюсь к ней тайком, словно какой-то преступник. Я знала, что глупо так думать, но ничего не могла с собой поделать. Кому охота быть обременительным ребенком-сиротой в чужом доме?

Я изо всех сил старалась запрятать эту мысль куда-нибудь в дальние уголки сознания, но там уже было довольно тесно. Подавление неприятных эмоций быстро становилось моим новым талантом. Карен не сделала и не сказала ничего такого, из-за чего я могла бы чувствовать себя обузой; на самом деле она приложила все усилия к тому, чтобы я испытывала совершенно противоположные чувства. Я приготовилась невзлюбить ее, понять, почему моя мать порвала всякие отношения с ней и остальными членами своей семьи, но Карен оказалась чертовски милой. Это настораживало. Я ощущала себя той девчушкой из сказок, которая узнает, что добрая старушка угощает ее конфетами только для того чтобы откормить, а потом засунуть в печь и зажарить на ужин.

Я много раз расспрашивала маму о ее семье. Эту тему я поднимала с большой осторожностью, тщательно анализируя настроение и выражение ее лица, прежде чем отважиться заговорить. Чаще всего она просто вздыхала, печально качала головой и говорила: «О, Джесс, милая, давай не будем ворошить прошлое, ладно? Есть вещи, которые лучше оставить похороненными».

Но в последние годы мне удалось кое-что узнать о той части семьи, с которой меня разлучили. Карен и моя мать, сестры-близнецы, выросли в Бэк-Бэе [5], престижном районе Бостона. Когда-то они были очень близки, можно сказать, неразлучны, как и положено близнецам. Я так и не сумела выяснить причину их размолвки, но знала, что разрыв был необратим, по крайней мере с точки зрения моей матери.

У Карен и ее мужа Ноя не было детей, и они посвятили свою жизнь карьере корпоративных юристов. Они по-прежнему проживали в Бэк-Бэе с моим дедушкой в особняке из коричневого камня. Поскольку дед оказался по другую сторону семейной пропасти, с ним я тоже никогда не встречалась – хотя он, по-видимому, страдал старческим слабоумием и вряд ли смог бы понять, кто я такая, даже если бы мне разрешили видеться с ним. Я очень быстро усвоила, что лучше не упоминать о нем – следующие за таким разговором мамины запои всегда заканчивались плачевно, и мы с ней не общались по несколько дней.

Моя мать стояла в одном ряду с Пиноккио среди самых отъявленных лжецов. Она могла притворяться, что не скучает по своей семье, но это была полная чушь. Я росла в маленьких квартирках, разбросанных по всей стране, и часто лежала без сна рядом с мамой в нашей общей постели, вдыхая запах алкоголя, которым она обдавала меня, когда разговаривала во сне. Имя Карен, произнесенное в отчаянии, звучало почти каждую ночь. Но любой посторонний, ставший свидетелем цепочки событий, последовавших сразу за смертью моей матери, никогда бы не заподозрил, что Карен была мне практически чужой: она появилась на пороге нашей квартиры всего через несколько часов после того, как услышала страшную новость и обняла меня как родную дочь.